–  А ты хорошо молишься, истово, стоишь перед Господом, как свечечка зажженная, - сказал отец Аффоний.
– Вижу, беда у тебя. Что за беда? Поделись! Глядишь, и вместе о ней помолимся.

Устин только вздохнул. Стыдно было признаваться добросердечному иноку, что молился о спасении души гулящей девки. Подумав так, Устин тут же ужаснулся своему нечестию - кто дал ему право судить Дуньку? Молиться о Дуньке - да, но судить ее Христос не велел. Довольно вспомнить притчу о блуднице, кою чуть не побили камнями.

–  Ты лоскуток мне обещал, честный отче, - напомнил он.

–  А пойдем в келейку, - пригласил отец Аффоний.

В келейке было так хорошо - ввек бы не уходил. Два ложа узеньких, два столика и полочка из доски, на которых душеспасительные книги, Псалтирь, молитвословы, образки всюду, пузырьки с целебным маслом на другой полочке, особый запах - благостный, легкий. И тепло, так тепло - душа совсем согрелась и оттаяла.

–  Обитель у нас скудная, но кельи каменные, - сказал отец Аффоний.
– Государыня монашествующих не чтит, как раньше государи чтили. Обитель заштатная, сами без всякой помощи кормимся. От монастырского дохода у нас - общая трапеза, и только. А прочее, рясу, сапоги, утварь нужную, на собственные средства покупаем - от треб и трудоделания. Ничего, Господь милостив - не голодаем.

Он взял с полочки лоскуток, приложился к нему, протянул - Устин принял в обе руки, тоже приложился (запах оказался слаб, совершенно неуловим) и спрятал за пазуху.

–  Много ли вас тут, честный отче?

–  Мало. Потому и живем просторно. Отец архимандрит, нас, иеромонахов, шестеро, еще четыре иеродиакона, а послушников - с десяток, да еще трудники приходят - потрудиться во славу Божию. Ты не желаешь ли?

–  Желаю, - сказал Устин, вдруг поняв, что коли Господь послал ему отца Аффония - то ведь сие промыслительно. Недаром его имя означает «изобилие» - значит, на молитву Устина будет отвечено изобильно, главное теперь - слушать румяного инока и поступать по его слову.

–  А где ты ныне, чем занимаешься?

Сей вопрос застал Устина врасплох. Признаваться иноку, что служишь в полиции? Да со стыда же сгореть можно!

–  Архаровец, что ли?
– спросит отец Аффоний и отшатнется, крестясь и плюясь…

–  Без дела я… - пробормотал Устин.

–  Ты же при Всехсвятском на Кулишках был?… - вспомнил отец Аффоний.

Устин вздохнул и повесил голову. Еще только недоставало рассказывать все приключения…

Мудрый инок не стал докапываться. И соблазнять радостями монашеского жития не стал. Знал, видать, что семя брошено - а ни одно семя раньше положенного ему срока в земле не разбухнет и ростка не даст, хоть ты перед ним на коленях стой. Еще потолковал о божественном, показал образки из самого Иерусалима, на том и расстались - отцу Аффонию пора настала идти в храм читать Псалтирь.

Устин, совсем потеряв счет времени, поплелся к Рязанскому подворью, а там ждала неприятность в лице старика Дементьева.

–  Тебя, сукина сына, всего на час какой отпустили!
– кричал старый канцелярист.
– А ты два часа Бог весть где пропадаешь! Тебе бы денно и нощно тут сидеть, почерк правильный ставить! А ты шастаешь незнамо где! Раньше-то в приказах и писцов, и подьячих веревками к скамьям привязывали! Избаловал тебя, идола, господин Архаров! Ничего - у нас еще господин Шварц есть!

Все опять было очень плохо…

Старик Дементьев выхватил из Устиновых рук тетрадь с записями.

–  А что я говорил! Ты как пишешь? Срам кому показать! Кто же так «веди» пишет? А это что за каракуля? Когда ж ты «како» выучишься писать двумя черточками?! Мартышка ученая - и та бы уж давно писала!

Вот «мартышки» Устин и не выдержал!

Выхватив у старика Дементьева тетрадь, он тут же, при остолбеневших архаровцах изорвал ее в клочья и, рыдая, побежал к кабинету обер-полицмейстера.

Архарову было не до него - он выслушивал донесение Канзафарова. Однако Устина это уже не волновало. Он упал на колени и взмолился со всем пылом души:

–  Батюшка, отец родной, ваша милость, отпустите, Христа ради, в обитель! Сил моих нет, погибаю!

Степан заткнулся, а Архаров молча уставился на безумца. Этот его взгляд в полицейской конторе хорошо знали и старались лишний раз его на себе не испытывать. Однако Устину уже все было безразлично. Он таращился на обер-полицмейстера, не видя сквозь слезы его лица, и повторял одно: в обитель, в обитель!

–  Ты чего шумишь, Петров?
– спросил Архаров, когда Устин замолчал, чтобы вытереть нос.
– Нагрешил, что ли?

Обер-полицмейстер подумал было, что старик Дементьев, обнаружив какую-то государственной важности описку, нажаловался Шварцу, как лицу, более склонному к телесным наказаниям.

–  Ваша милость, Николай Петрович, отпустите, Христа ради!
– заново набравшись духу, продолжал взывать Устин.

–  С чего это?

Ответа не было - да и какой тут ответ?

–  Встань, дурак, - сказал Архаров,- Ты вспомни, что его сиятельство господин Орлов сказал: в полицию определить всех мортусов и дьячка. Забыл, что ли, за какие добрые дела сюда попал? Милостью его сиятельства, вместе с колодниками. Вставай и иди трудись.