–  Заигрались, бляди, - сказал Архаров.
– Курица в гнезде, яйцо - известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола - в дело!

Возражать разъяренному командиру не посмели.

От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.

Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы - и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.

В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…

Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.

И от сознания того, что он на посту - один, Архаров вдруг повеселел.

–  Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!… - заорал Архаров.
– Сашка, всех сюда гони!

И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.

И, когда набились в кабинет, сказал сурово:

–  Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово - наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?

Молчание было достаточно красноречивым ответом.

–  Манифест - не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал - помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил - помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!

–  Ахиллесова пята, - подсказал Сашка.

–  Мастеровые заводские - вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано - заводы для нас бесполезны… Так вот - сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме - у пьяного где? Сейчас же всем - туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, - брат родной. Еще - к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке - пусть за мной пошлют. А теперь - Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!

Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.

В коридоре он столкнулся со Шварцем.

Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок - как всегда, дешевый.

–  Христос воскресе, ваша милость, - деловито сказал Шварц.

–  Воистину воскресе, - несколько удивившись, отвечал Архаров.
– Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?

–  Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.

Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.

–  Ты как вообще, черная душа, крещенный?
– неуверенно спросил Архаров.

–  Нет.

Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.

–  Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…

Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.

–  Не хочешь быть православным, что ли?
– всеми силами пытаясь придать вопросу шутливость, полюбопытствовал Архаров.
– Ты же вон и в Гребневский храм забегаешь, и в Ивановскую обитель ходишь.

–  Нельзя мне, сударь, принимать православие. По его законам жить не смогу, а нарушать закон не приучен, - сказал Шварц.
– Я должен быть таков, как я есть, иначе вам, сударь, и всей полицейской конторе туго придется. А коли приму православие - то многого уж замышлять и делать не смогу.

–  Так кто же ты?

–  Бог меня знает.

Но в этом ответе не было недоумения пред непонятным и неизведанным. Шварц лишь хотел сообщить Архарову, что именно перед Богом держит отчет, Бог самолично мерит его поступки, и этого немцу Шварцу вполне достаточно - Бог его знает, а прочим его разуметь не обязательно.

–  Поехали ко мне ужинать, Карл Иванович, - вдруг сказал Архаров.
– Коли ты такой уж верноподданный. Праздновать - так праздновать.

Он не был особо чувствителен - но, как всякий одинокий человек, мог вдруг остро ощутить чужое одиночество.