– У меня ничего нет, мама, - удивлялся, показывая ладони.

– Алеша, прекрати!
– нервничала.
– В конце концов, женись. На хорошей девушке.

– Отличная мысль, - согласился.
– Есть даже невеста. Девственница.

– Ну и прекрасно, - обрадовалась.
– Как её зовут?

– Анджела, родная.

Маме сделалось дурно, даже она знала про эту любительницу танковых стволов; на этом разговоры о моем будущем закончились; и я остался жить, потому что был обречен на вечную жизнь. Как и все.

Когда первое искусственное космическое тельце преодолело земное притяжение, то весь мир получил бессмертие. Почему? Дело в том, что у человечества появилась возможность в свою катастрофическую катаклизму покинуть отработанную территорию и расплодиться по всевозможным планетам и мирам, превращая их тотчас же в цветущий сад. "И на Марсе будут яблони цвести" - это про нас.

Правда, пессимисты утверждают, что в иных мирах отсутствует воздух с кислородной начинкой, необходимый для наших изношенных легких. Плохо представляют пессимисты нашего человека, воспитанного в духе активной социальной позиции. Если такому межгалактическому герою выдать лопату и приказ: сажать, но не дышать, то с полной уверенностью можно сказать: приказ будет выполнен.

А если приказ власти преступен, и ты это знаешь, и тем не менее выполняешь?..

Власть - всласть, всласть - власть. Власть - порция фрикасе в винном соусе, тайный счет в иноземном банке № 004000400Е, бессмысленные приказы, не подлежащие обсуждению? Власть над кем и чем? Миром, космосом, пушечным молодым мясом, личными сбережениями, гаерами из правительства, привередливой фортуной, дочерьми, убеждениями и так далее? Щекочет ли власть селезенку и прочие шурфовые органы властолюбца? Видно, да, иначе не объяснишь такого яростного рвения к заветной мечте, к рулевому колесу государственного корабля в надежде, что Бог продлит агонию затухающей жизни.

Не знаю, какая ещё долготерпеливая нация может позволить себе роскошь содержать политический, истерический паноптикум; какая ещё нация может держаться на тонущем корабле и, жертвуя жизнями, затыкать ту или иную пробоину, которые возникают вовсе не по причинам внешним, а по причинам внутренних идеомоторных актов тех, кто нетвердо качается у колеса власти.

Даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный, извилистый путь к желанному штурвалу. И вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, нет власти над широкими народными массами, а есть больничная палата и медицинский консилиум, убеждающий, что все будет отлично - зарежут по первому разряду, есть за окном безразличный, спивающийся, тоскливый в своей бедности люд, есть моложавые соратники по общему делу со сдержанным нетерпением ждущих бесславного и закономерного конца, чтобы после гарцевать на неостывшем ещё трупе, есть выматывающая колкая боль в сердце и есть надежда...

Псевдогероические ожидания лучшего.

Сквозь гнетущую пелену сна - снова знакомый звук, словно птицы с колокольчиками перемахивают в теплые края. Потом понимаю - телефон, его требовательный перезвон. На маму не похоже - она нетерпелива. Наверно, кто-то в очередной раз ошибся номером? Нет, неправ. Поднимаю трубку и слышу незнакомый голос:

– Аллё? Иванова, пожалуйста?

– Ивановых много, - отвечаю.
– Миллионы, какого надо?

– Алексея?

– Тогда это я.

– А это я Иван Стрелков, - слышу незнакомый голос. И чувствую свое сердце.

– Ваня погиб, - сказал я. И не узнал своего голоса.

– Ой, звини, я двоюродный братан Ванюхи... Тож Ваня... У нас в деревни усе Ваньки...

Я слушаю незнакомый голос, говорящий с заметным своим местным говорком, и понимаю, что от прошлого невозможно уйти, оно всегда рядом с тобой, желаешь ли ты этого или нет.

Узнаю, что Иван Стрелков приехал с племяшем Егорушкой в столицу - мать всех городов, мотнули по магазинам, под вечер уезжают домой, по случаю решили позвонить другу Ванюхи...

– А где его похоронили?
– спрашиваю.

– На кладбище тута... У нас, в смысле... Над речухой, местечко красно... Наведался бы, Алеха?

– Да, - отвечаю.
– Я бы хотел навестить Ваню.

До войны я любил свой городок Ветрово. Он был мил, как ребенок по имени Ю. Помнится, говорил, что у меня была сестричка, которую все называли Юленька, а я на свой лад - Ю. Она была жизнерадостный ребенок и ничего не предвещало, как говорят в таких случаях, беды. Я любил вывозить её на прогулочной коляске к озеру. Там мы кормили хлебом двух красивых белых лебедей. Они подплывали к нам близко-близко, и Ю во все глаза смотрела на их гибкие и длинные шеи, и смеялась, когда птицы хлопали крыльями, приветствуя нас на берегу.

Потом Ю умерла, а лебединую пару убили жизнерадостные, рыжевато-веснушчатые выблядки, и теперь в стоячей воде разлагаются островки дерьмеца с малахитовыми проплешинами.

Городок превратился в прыщеватого, неопрятного и закомплексованного недоросля. В хамоватого юнца, пытающего скрыть свои дурные манеры и наклонности под новыми одеждами.

Этот подновленный краской, витринами, тайным бизнесом, ларьками и потертыми иномарками городишко враждебен моему состоянию покоя и свободы. Когда на улице, то теряю и покой, и свободу - свободу теряешь тут же, как только считаешь, что достиг её, вот в чем дело.