– А вдруг нет.

– Тогда прикупи маковой соломки. Для душевного разговора.

– Где?

– У Соньки привокзальной. Ее все знают. Такая бой-баба.

– Ты чертовски предупредителен, Соловушка, - проговорил я.
– Впрочем, был таким всегда.

– И буду, - засмеялся, похлопал меня по плечу.
– Эх, Алеха-Алеха, романтик ты наш.

Я не сдержал слово, данное маме, и вышел под дождь. Единственного, кого боялся в своем городке, это был я сам, точнее темный человек с полумесяцем, всаженным в кровоточащее славянское сердце.

Несмотря на дождь, над привокзальном базарчиком парил теплый торгашеский душок. Я прошел между рядами, проявляя интерес к семенам и их производным. Угадать Соньку было невозможно - все были бой-бабы, на лицах которых отпечатывалось тавро азиатского равнодушия и безликости. Наконец бабулька в телогрейке с выжженной хлоркой надписью "СССР" заговорщически спросила:

– Чего надобно, сынок?

– Того, - со значением мигнул.
– Соньку надоть?

– Есть Сонька, - и, показав на тетку, поперек себя шире, обвязанную оренбургским платком, заверещала.
– Сонька, а, Сонька, клиент!..

Купчиха с апатичными, протухшими глазами отсыпала в кулек два стакана мелко нарубленной, высушенной травы и подала товар со словами:

– На здоровье, - и даже предприняла попытку мясисто улыбнуться. Приходьте ещо.

– Непременно, - шаркнул ногой и ушел, размышляя о том, какого цвета кровь у подобных животных образований.

Потом долго бродил по тихим, сникшим от непогоды, переулкам слободки, распластавшейся за железнодорожным вокзальчиком. Дачное местечко считалось уркаганским среди законопослушных граждан, о нем ходили легенды, похожие на страшилки, мол, где не копни, наткнешься на истлевшее тело.

Верно было лишь одно: молодые "слободские" держали территорию под контролем и не любили, когда молодые городские являлись на их знаменитую танцплощадку, находящуюся близ свалки старых паровозов. И тогда частенько в мордобое на лунных путях рвался хрипящий мат, хрустели ребра и проливалась сопливая кровушка.

За мокрыми, почерневшими и покосившими заборами крылись старенькие домики. Кажется, там жили люди?

Не знаю, что заставило меня прийти на улицу Энтузиастов, 66, адрес, который назвал Соловей. Может быть, хотел убедиться в его словах? Или Алеша пришел попрощаться с милым и простодушным прошлым. И с собой? Трудно сказать.

Открытая калитка скрипела на дождливом ветру. Дом был полуразрушен, со следами пожара, когда-то вырвавшегося из разбитого окна. Хвосты из сажи были похожи на мазки пьяного в дым абстракциониста. В уцелевших окошках пылились занавесочки с рюшечками. Под домом штормил волнами блесткий от дождя кустарник.

Нищий и бездыханный мир, подозрительный своей мертвой тишиной. Я поднялся на крыльцо - из приоткрытой двери тянуло сквозняком.

Окно было разбито на кухне, схожей на мелкую свалку: прожженный матрац, банки, битые склянки, облитая потоками кала плита. И тошнотворный ацетоновый запах, пропитавший притон. Я прошел по убогим комнатам, там находились какие-то полумертвые люди, они смотрели на меня и не видели. В дальней клетушке обнаружил того, кого искал. И не узнал девочку Викторию, превратившуюся в источенную пороком тетку. Была одета в летнее цветастое платьице, на ногах - резиновые сапоги. Похрапывала на панцирной сетке кровати. На изгибах локтей - гематомы от следов иглы.

Ко всему можно привыкнуть, но когда на твоих глазах разлагается тот, кто совсем недавно был чист и вечен в своей молодости, кто тебе нравился...

Хотел уйти, да вспомнил о "продукте". Вырвав кулек из кармана куртки, сделал шаг в сторону кровати и увидел в раковинах чужих глаз перламутровые зрачки. Храп прекратился и слабо знакомый голос с трудом произнес:

– Еп-п-пи за дозу.

– Вика, - сказал я.

Открыв глаза, попыталась сосредоточиться:

– А ты кто?

– Алеша.

– Алеша?
– не узнала, скользнув взглядом по руке с кульком.
– Солома?

– Овес, - нервно пошутил я.

То, что произошло далее, трудно объяснить словами. Гибнущее, казалось, существо в мгновение ока превратилось в энергичную фурию. Спружинив лопатками о металическую сетку кровати, она взвилась, цапнула кулек и метнулась из клетушки с буйным ором о том, что будет варить "кашу".

В комнатах началось движение - возникало впечатление, что мертвые восстали из тлена. В кухне гремела посуда - я прошел туда. На газовой грелке шипела кастрюля. Моя бывшая одноклассница заливала в неё бесцветный, едкий ацетон; так заботливая мама разбавляет кашу молоком. Потом, помешивая варево ложкой, оглянулась на мой голос и выказала удивление:

– О! Иванов? А ты как тут?

– Проходил мимо.

– На тебя дозы нет, - предупредила, с удовольствием вдыхая пары яда. Из двух стаканов - шесть дозняков и нас вроде столько... Одно плохо вены ушли, - продемонстрировала изгибы локтей.
– Спрятались, суки, от иголочки.
– Вытащила из тумбочки алюминиевую миску со шприцами.
– Прокипятим наши баяны и песенку споем... Ты думаешь, я конченная? Не-а, застопорю себя мигом, вот тебе крест...
– И перекрестилась ложкой, которой мешала варево.
– У нас тут конченные... и Борюха, и Вовик, и Танька-Соска, и Валька, и Чубасик, и Лужа... И все почему? Нет силы воли, да и кровушка мертвая... А ты меня знаешь, я крепкая, как сталь... Интересно иголочки из стали делают или как?