Плеханов не внял призыву. И даже счел нужным предостеречь: "разрыв со Струве теперь погубит нас".

Владимир Ильич по-прежнему оставался в одиночестве... Он сделал лишь единственную уступку - сдал в набор статью Струве о самодержавии и земстве, которую тот успел всучить. Она, как все в "Искре", пойдет без подписи.

И с еще большим нетерпением Владимир Ильич стал ждать приезда Нади и Мартова. В позиции жены он не сомневался.

Про себя решил: пока он подписывает "Искру" и "Зарю", вход для Иуды и его компании будет закрыт на все замки, как бы ни сопротивлялась "дружественная Струве партия" внутри редакции. И он выберет время для статьи в "Зарю" о гонителях земства и аннибалах либерализма, в которой пройдоху Струве "разделает под орех".

4

Был на исходе февраль 1901 года. Ульянов и Блюменфельд сели в поезд, идущий в Вену. Иосиф Соломонович вез два чемодана, в их стенках и под двойным дном - "Искра". Владимир Ильич ехал в австрийскую столицу, чтобы поговорить с консулом о паспорте для Нади.

Скоро день ее рождения. Хотелось, очень хотелось поздравить ее. А как? О телеграмме и думать нечего. Даже письма послать нельзя. Только через того уфимского земца, малознакомого человека. А аккуратен ли он? Не побоится ли передать? И дошла ли книга, в переплет которой была запрятана "Искра"? Сколько ни задавай себе тревожных вопросов, все останутся без ответа. Пока не приедет Надя.

А ей остается провести под надзором еще двенадцать дней. Да сборы в дорогу... Да остановки в Москве и Питере... А вдруг там ее обнаружит полиция?.. Опять - арест. За самовольное посещение столицы!.. Лучше бы не думать об этом... А не думать он не может.

Если все благополучно, Надя приедет в середине апреля. Не раньше.

Зато сколько будет новостей! О друзьях-товарищах, о кружках и комитетах, о веяниях и настроениях. И, главное, о новорожденной газете. Надя непременно узнает, что говорят об "Искре" рабочие.

Ролау не вернулся, и на душе тревожно. Похоже, что на границе жандармы схватили его.

Если так, то все три тысячи экземпляров первого номера "Искры" попали в руки полиции. Очень похоже... Что же тогда?.. Переиздавать?

Да, если понадобится. Хотя в кассе и без того - швах.

На венском вокзале Владимир Ильич расстался с Блюменфельдом, простившись коротким, как бы мимолетным, взглядом, мысленно пожелал ему по-охотничьи ни пуха ни пера.

А через три недели в очередном письме Владимир Ильич поделился с Аксельродом большой радостью: Фельд едет обратно! Благополучно исполнил все поручения. Второй номер "Искры" пользуется в России успехом. И уже обильно идут корреспонденции. Из всех краев страны.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Ходили коробейники по "ситцевой вотчине" фабрикантов Морозовых, ходили в зимнюю пургу и в летний зной, в апрельскую ростепель и в октябрьскую непогодицу. Пели коробейники издавна полюбившуюся песенку:

Ой! Легка, легка коробушка,

Плеч не режет ремешок!

А всего взяла зазнобушка

Бирюзовый перстенек.

Ходили от фабрики к фабрике, от одной рабочей казармы к другой. За ними посматривали городовые и жандармы, переодетые шпики и хожалые полицейские-надсмотрщики. Не было ходу коробейникам дальше проходных ворот, не позволялось им ступить через порог фабричных казарм.

И коробейники сзывали покупательниц на крыльцо:

Эй, Федорушки! Варварушки!

Отпирайте сундуки!

Выходите к нам, сударушки,

Выносите пятаки!..

Есть у нас мыла пахучие

По две гривны за кусок,

Есть румяна нелинючие

Молодись за пятачок!

А у сударушек в руке - по медному алтыну. Они обступали скинутый с заплечья лубяной короб, крикливо рядились, выбирая то крестик новорожденному, то ленту дочурке в косу, то себе гребенку. И лишь перед большими праздниками, когда молодайки шили ситцевые обновки, разорялись на пуговицы, крючки и на аршин узеньких кружев к кофте на оборку.

Коробейники не горюнились от незадачливой торговли, привычно вскидывали на загорбки обветшалые короба и, постукивая батогами, брели дальше.

В начале 1901 года неведомо откуда появился среди них один неторопливый, дольше остальных засиживался где-нибудь на крылечке. Продав товару на копейку, пускался в долгие разговоры. И чаще всего со стариками да старухами, нянчившими внуков. Серая, будничная фабричная жизнь почему-то занимала его до последних мелочей, словно сам собирался наниматься или в кочегарку, или красильщиком в цех: и сколько платят хорошим ткачихам и девчонкам-недоросткам, и велики ли штрафы за минутное опоздание, и много ли вычитают за каморки да углы в казарме, и где проводят роженицы свои мучительные часы - все ему обскажи до тонкостей, всю жизнь поднеси, как на ладошке.

Чудной! До всего есть дело да интерес, будто повстречался с родственниками, которых не видал десятки лет.

Был он моложе других коробейников, лет так под тридцать, с крепкими плечами, с широкими сильными руками - ему бы не то что в красильню, а в кузницу молотобойцем. Управился бы с любой кувалдой! И лицо у него отменное - бородка махорочного цвета, маленькая, знать, недавно распростился с бритвой, глаза добрые, острые и по-свойски заботливые.

Ко всему приглядывается и мотает на ус.