Глянул на стеклянную перегородку, за которой сидела молодая, как гимназистка, конторщица, беленькая, с волнистыми волосами, заплетенными в длинную косу.

"Жив наш Зайчик!
– отметил коробейник.
– Слава богу, миновали его жандармские набеги".

Заметив знакомого человека, конторщица резко сбросила костяшки на счетах и тут же начала быстро пересчитывать. Коробейник ловил каждый звук: раз, два, три; раз, два, три. И снова взмахом ладони девушка сбросила костяшки, будто сбилась со счета. Потом, уткнув левый указательный палец в широкую конторскую книгу, правым стала передвигать костяшки неторопливо и сосредоточенно.

Коробейник облегченно вздохнул, сказал хозяину с поклоном: "Спасибичко за обогрев" и, нахлобучив шапку на уши, вышел из магазинчика. Потоптавшись у крыльца, будто гадая, в какой стороне его ждет удача - в Рылихе или Голодаихе, стукнул палкой в укатанную дорогу, перешел по мосту через речку Уводь и пошагал по улице, которая вела на окраину города, где жила молоденькая конторщица...

...Минувшей осенью Глаша Окулова распростилась с родной деревней Шошино и с зеленоводным Енисеем.

Когда плыла на пароходе в Красноярск, думала: доведется ли еще когда-нибудь увидеть эти берега, эти сопки в зеленых папахах кедровников? По своей воле - едва ли. А невольно...

Если случится снова такая напасть, полиция турнет куда-нибудь подальше от родных мест.

Весь окуловский выводок, как говорят охотники, поднялся на крыло. Все разлетелись в разные стороны, в дальние края. Опустел громадный дом. Глаша долго уговаривала мать расстаться с последними приисками, записанными еще до банкротства самого золотопромышленника Ивана Окулова на ее имя, но не могла ее поколебать. Мать повторяла свое: разлетелись дочери и сыновья из родительского гнезда, а все равно младшенькие без ее помощи не могут прожить.

Поезд мчал Глашу на запад, все дальше от родных мест. На станции Тайга она повидалась с Кржижановскими, в Уфе заехала к Надежде Константиновне. От нее - к Старухе, как называли Московский комитет партии.

У Старухи ей дали явку в Иваново-Вознесенск, сказали - там работает Панин, которого она знала по его ссыльным годам. Но, когда Глаша пришла там в дом сапожника, пожилая женщина с красными воспаленными веками, с серыми, как печеная картошка, щеками замахнулась на нее веником:

– Да провалитесь вы все в тартарары!..
– Увидев растерянность в глазах девушки, чуточку подобрела.
– Счастье твое, што вчерась засаду из дома убрали: прямиком бы - в острог.

Панина Глаша не нашла. Позднее слышала, что есть в городе какой-то подпольщик, которого зовут Гаврилой Петровичем. Может, он и есть? Никто не мог ответить.

Вспомнила запасную явку к рабочему Ивану Петровичу Мокруеву. К счастью, тот уцелел. Он знал еще двоих. Встретились все четверо и вскоре возродили комитет.

Глаша продала золотой медальон, отцовский подарок, и сняла избушку в конце тихой Афанасьевской улицы, нашла урок у фабриканта Галкина за восемь рублей в месяц, находился и второй урок, но она не согласилась за десятку, просила с купчины пятнадцать. И просчиталась. Хорошо, что подвернулась за те же пятнадцать конторская работа. Жить можно! Она - самостоятельный человек, ни от кого больше не зависит. Она на своих крыльях. Матери написала, чтобы не переводила ни копейки.

Мокруев отыскал надежного мальчугана. Тот стал покупать для них в аптеках маленькими толиками глицерин и желатин. Сварила густую массу, вылила в противень. И сразу - удача: не гектограф - чудо. Сняли больше ста оттисков!

Вот она - первая листовка! Хотя и коротенькая, но написана своей рукой. И все главное в ней есть: и проклятия хозяевам за их прижимки, и призыв к борьбе за восьмичасовой рабочий день, и смелый лозунг: "Долой самодержавие!"

Эх, если бы не опасалась за сестер, отправила бы им листовку по почте в Киев! Но нельзя рисковать.

Тот же мальчуган с каким-то своим товарищем среди ночи расклеил листовку на заборах и домах.

Утром, когда пришли на работу, увидела - приказчик ножом соскабливает листок с двери. А хозяин ходил по крыльцу и потрясал кулаками:

– До чего же обнаглели, окаянные!.. Своими бы руками их!.. В бараний бы рог!..

Идет коробейник по крайней улице, из двора во двор, из дома в дом; идет - напевает песенку:

Опорожнится коробушка,

На покров домой приду

И тебя, душа-зазнобушка,

В божью церковь поведу!

Дымят фабричные трубы, мажут небо сажей. Их несколько десятков, и дым, сливаясь, колышется хмурой тучей, оседает на город. Снег давно утратил белизну, улица стала черной, как в весеннюю бездорожицу.

Уже нет домов - одни убогие избенки, крытые соломой, как в деревне, да едва заметные землянки, утонувшие в сугробах.

Вот и крайняя избушка с двумя покосившимися оконышками, над трубой вьется дымок, - хозяйка уже дома. Услышала песенку и, накинув шаль на голову, выбежала за калитку, стала зазывать: