Спустя полчаса мать, успевшая умыться и переодеться, разливала чай. Глаше полчашки налила из заварника:

– Ты всегда любила крепкий. А вот Катенька - наоборот... Ты давно ли виделась с сестрой-то? Как она там, одинокая горлинка? Будто в Киеве нет парубков.

– Не до парубков, мама. Время такое...

– Время, сама знаю, неспокойное. А годы-то девичьи идут. И не повторятся.
– Екатерина Никифоровна откусила уголок от кусочка сахара, отпила чай из блюдца.
– Я не осуждаю, - делайте что надо. Только не забывайте прислушиваться к сердцу.

– Не надо, мама. Лучше расскажи, как тут зиму коротала.

– Как медведица в берлоге. Политики, кончив срок, разъехались. Навещать меня было некому. Только отец Митродор приходил: помог с елкой для деревенских ребятишек. Пришли с родителями. Больше ста человек. Песни с ними пела, чаем поила. А потом опять как в берлоге. Летом мне легче: в заботах дни мелькают, как гуси перелетные. То на Сисим еду, то - на Чибижек. Правда, везде одно огорчение: золото истощилось. Денег едва хватает с рабочими рассчитываться... Пей чай-то. Не студи. И ни о чем не думай. Пусть у тебя голова отдохнет, проветрится за лето.

– За месяц, - напомнила Глаша.
– Я не могу...

– А как я тебя отправлю, если золото не намоется? Хоть бы золотник со ста пудов, и то я ожила бы. Всем бы вам помогла. Но не получаем золотника-то, - развела руками мать.
– Проживешь до осени, там будет виднее.

– Ой!..
– Глаше снова вспомнился Иван: уже сейчас сердце ноет... Вспомнилось последнее письмо Надежды Константиновны: "Искру" собираются сделать ежемесячной, а финансы у них плохи, нельзя поставить дело так широко, как хотелось бы. Им там нужны деньги, деньги и деньги. Надо хоть чем-нибудь помочь, а она тут, похоже, застрянет.
– Я, мамуша, не могу. Понимаешь, не могу, чтобы обо мне худо думали. Денег не будет, так я пешком...

– Пешком ты не пойдешь, - твердо сказала мать.
– И загадывать пока не станем. Пей чай.

И вечером, в постели, опять вспомнился Иван: "Не могу иначе..." Какие неотступные слова!..

"Ой, да ведь это же, в самом деле, у Толстого!
– Глаша, отпрянув от подушки, села в кровати и приложила пальцы к щекам, вмиг налившимся жаром.
– Вронский говорит Анне... В морозную вьюгу... На какой-то станции... Теперь ясно помню: "Я не могу иначе". Неужели Ивану вспомнились эти слова? И он любит... Ой, даже сердце замирает... А вдруг это только совпадение слов? Простое внимание... И больше ничего?.."

Глаша спрыгнула, зажгла свечу и на цыпочках пошла в соседнюю комнату, где одна полка в книжном шкафу была отведена Льву Толстому.

Приехал Алеша, старший сын Окуловых.

Сибирь он покинул шесть лет назад: обострившийся туберкулез заставил его красноярскую гимназию сменить на киевскую. Там он почувствовал себя здоровым и вскоре стал одним из самых деятельных участников гимназического социал-демократического кружка. К той поре все города юга уже клокотали гневом. В Киев слетелись делегаты юношеских кружков из двух десятков городов, и Алешу Окулова избрали председателем съезда. Через день начались провалы. Ему, к счастью, удалось избегнуть ареста. Окончив гимназию, он уехал в Швейцарию: Женева манила его как центр свободной русской политической мысли. Там он прижился, вошел в клуб русской молодежи, учившейся в университете. И в Россию не вернулся бы, если бы не приближался срок выполнения воинской повинности. Он, страдавший близорукостью, надеялся, что его не забреют, и он, сохранив легальность, уедет в Москву. Там попытается поступить в школу Художественного театра.

По вечерам мать и сестра расспрашивали о Швейцарии. Алеша восторженно рассказывал о прогулках на пароходе по Женевскому озеру, о пеших походах по горам, об альпийских лугах, так похожих на полюбившиеся с детства Саянские высокогорья, но случалось как-то так, что всякий раз его рассказ склонялся к знаменитому женевскому россиянину Георгию Плеханову.

– Ты бывал у самого Плеханова?!
– всплеснула руками Глаша, когда впервые услышала об этом.
– Как тебе, Алеха, повезло!

– А я от политиков слыхала, - заговорила мать, - что Плеханов сильно гордый и высокомерный.

– Может, с гордыми и он гордый. Не знаю. А нас, молодых, принимал просто и приветливо. Часами расспрашивал о родине, о настроении народа. Чувствовалось: натосковался там, в оторванности от революционного движения. И о России ему было интересно знать елико возможно больше. Он даже согласился председательствовать в нашем клубе молодых россиян. Беседовал с нами запросто. Выступал у нас с рефератами. И я бывал у него как свой человек, - рассказывал Алексей без хвастовства.
– Часами рылся в его богатейшей библиотеке. Некоторые книги читал тут же у него, а некоторые он позволял брать к себе на квартиру. Советовал, что мне необходимо прочесть. Это было лучше всякого университета.

– Хорошо, что пожил возле таких людей, - сказала мать.
– В жизни все может пригодиться.

По утрам заседлывали коней. Первый раз Алексей хотел было помочь Глаше, но она оттолкнула брата:

– Не мешай. Я умею не хуже тебя...
– Подтягивая подпругу, прикрикнула на оскалившегося Гнедого: - Не балуй!
– Поставив ногу в стремя, легко взметнулась в седло и с гиком понеслась по равнине.
– Догоняй, Алеха!..

Иногда они переезжали вброд Тубу и, выбирая пологие склоны, подымались на Ойку. Там Алеша срывал с себя фуражку и, взмахнув руками над простором, кричал: