– Чинно и благородно прошли эти, так сказать, демонстранты по улицам и направились за город. Многие - сюда!
– продолжал рассказывать Владимир Ильич, и голос его, хотя и приглушенный теперь, накалялся возмущением. Завидев ресторан, прибавили шагу. И откуда у них прыть взялась! Чуть ли не вперегонки: пиво пить! С собой взять в лесок. На этом все и кончилось.

– У нас будет по-иному!
– задорно воскликнул Глеб.
– С песнями, с флагами! Так, Володя?

– Безусловно. Наш народ натерпелся от царизма, оберегающего фабрикантов да помещиков. Ведь не случайно центр революционного движения переместился к нам. Накопился гнев. И не только в промышленных районах крупных городов, но и среди деревенской бедноты. А схватка рабочих Обуховского завода? Это же была прямая политическая борьба в уличной битве. Настоящая баталия! Хотя у рабочих и не было ничего, кроме камней. Но и при этом они доказали, что являются грозной силой. А завтра у них будет оружие, и партия подготовит их, сплотит.

– Мы читали твою статью "Новое побоище". Узнали по стилю, - сказал Кржижановский.
– Боевая статья. Только я бы назвал иначе. "Рукопашное сражение рабочих" - вот достойное заглавие.

– А давно ли дошел до вас пятый номер?

– Да еще летом. И в Тайге, у нас, и в Томске - все номера. Перед отъездом получили седьмой.

– Очень хорошо.

– А ты знаешь, что после этой баталии питерские рабочие выпустили листовку с призывом: "Долой самодержавие, долой царящий над нами произвол"?

– Ты не привез? Жаль. Мы всех просим присылать каждый листок.

Усатый кельнер принес по высокой кружке светлого пенистого пива и эффектно опустил на толстые картонные подставки с надписью по кругу: "Kaiserbier". Кржижановский первым отпил глоток, почмокал с удовольствием:

– Хотя и кайзеровское, а приятное, с легкой горчинкой.

– Что говорить, пивовары они на весь мир знаменитые, - напомнила Зинаида, но, когда отпила глоток, вскинула голову: - А все же сибирская медовуха лучше! Помнишь, Надя? Хотя ты ведь трезвенница.

– В Шушенском пробовала. Степановна угощала.

– С медовухи песни сразу запоешь. С одного стаканчика запляшешь!

– Песни хорошо бы!
– Кржижановский отпил еще несколько глотков, пристукнул дном кружки по картонной подставке.
– Жаль, Базиля нет.

– По русским песням, Глебася, и мы соскучились.

– Может, споем, Володя? Не здесь, понятно. Где-нибудь в лесу.

– Да не отыщется тут укромное место...

Положив монетки на стол, вышли из ресторана; по тропинке между садов направились в сторону буковой рощицы, видневшейся невдалеке.

Им то и дело встречались баварцы в лоснящихся от времени замшевых шортах, в кургузых шляпах с перышками тетерева на правой стороне тульи. Одни шли с пустыми фляжками из-под пива, другие возвращались с ружьями за плечами. Где-то впереди изредка гремели дуплеты. Удачливые охотники уже направлялись к ресторану, чтобы попировать "на крови". В их нарядных ягдташах болтались серенькие дрозды с коричневыми крапинками на груди, и Кржижановский указал насмешливыми глазами:

– Невелика дичина!.. Хотя наша перепелка еще меньше.

– Но перед отлетом с шушенских полей перепелка, Глебася, сплошной комочек жира!

– Этак они и воробья скоро посчитают за дичь!
– засмеялась Кржижановская.

– Не смейтесь - у них есть фазаны. Красавцы! Чуть позднее спустятся даже в здешние сады... А я, знаете, часто вспоминаю, как в Теси Глеб вернулся с охоты. Это было еще в первый год ссылки до вашего, Зинаида Павловна, приезда. В тот день он привез вот такую, увесистую, - Владимир Ильич покачал руками, повернутыми ладонями вверх, - как речной валун, копалуху. Рябенькую, с красными бровями. Все любовались...

Припомнив, что это было при Эльвире Эрнестовне, Владимир Ильич умолк и глянул на друга: не разбередил ли его душевную рану?

На секунду задумался: доведется ли ему еще когда-нибудь побывать на охоте? Пострелять влет тетеревов?.. Пожалуй, только после победы...

Под ногами шуршали сухие листья, и некоторое время все шли молча, прислушиваясь к их минорному шелесту.

И вдруг Зинаида встрепенулась от радости:

– Смотрите - березка!

Тоненькая, грустная, нагая, рано обронившая все, до последнего листочка, березка сиротливо притулилась к угрюмому дубу, черная кора которого была исполосована трещинами, словно щеки древнего старика морщинами. Тонкие ветви березка, будто плакучая ива, приопустила к земле. Зинаида схватила ее за ветку, как за руку:

– Здравствуй, родная! И бодрись. Хотя тебе тут и невесело одной. И этот старый дядька подкинул тебе черноты в одежку. Но над головой у тебя все же солнышко.

И опять все заговорили о Сибири: на Думной горе у березок стволы белее: тронешь - на руке останется след, как от тончайшей пудры. Легкие шелушинки словно лебяжий пух. Зимой в солнечный денек их голые стволы на фоне синеватого снежного простора слепят глаза неповторимой белизной.

Кржижановский сказал:

– Трудновато было там. И морозы злющие, и снега глубокие, и слывет Сибирь тюрьмой без решеток, но там прошли молодые годы, и вспомнить есть что. Верно, Володя?