Вот почему, предоставленные чаще всего самим себе, мы порой взбирались по склону до первой полосы сосняка. Но эти разведки - нож в руке и ушки на макушке!
– зачастую кончались отчаянным бегством домой: то вдруг увидишь удава, то льва, то пещерного медведя.

Сначала наши игры сводились к охоте на цикад, которые стрекотали, упиваясь соком цветов миндаля. Сперва охота не баловала нас удачей; но скоро мы так наловчились, что шли домой под музыкальное сопровождение: мы приносили цикад дюжинами, и они продолжали петь и биться у нас в карманах. Ловили мы и бабочек, двухвостых "сфинксов" с большими белыми крыльями, окаймленными голубой полоской; от них у меня на пальцах оставалась серебряная пыльца.

* * *

Нам уже стали надоедать игры с насекомыми, как вдруг мы открыли свое истинное призвание.

После второго завтрака, когда знойное солнце струит огненный дождь на вянущую траву, нас заставляли "отдыхать" часок в тени смоковницы в полотняных складных креслах, прозванных "палубными", которые трудно правильно расставить, которые пребольно прищемляют пальцы и подчас валятся наземь, к ужасу заснувшего в них человека.

Этот отдых был для нас пыткой, но мой отец, великий воспитатель, иными словами - мастер золотить пилюли, приучил нас отдыхать, принеся нам несколько томов Фенимора Купера и Густава Эмара.

Поль, тараща глаза и разинув рот, слушал "Последнего из могикан", которого я читал вслух. Эта книга вместе со "Следопытом" явилась для нас откровением: мы стали индейцами, сынами леса, охотниками на бизонов, истребителями гризли21, мы уничтожали удавов и скальпировали бледнолицых.

Мама согласилась пристрочить, не ведая, для какой цели, старую ковровую скатерть к драному одеялу, и мы разбили себе вигвам в самом глухом уголке нашего сада.

У меня был настоящий лук, прибывший прямо из Нового Света (с заездом в лавку старьевщика). Я сделал стрелы из камыша и, спрятавшись в кустах, яростно осыпал ими дверь уборной - будочки, построенной в конце садовой дорожки. Потом я добыл себе "остроконечный нож" из кухонного стола; зажав клинок между большим и указательным пальцами (по обычаю индейского племени команчей), я, размахнувшись изо всей силы, вонзал его в ствол сосны, а Поль пронзительно свистел, как свистит, рассекая воздух, это опасное оружие.

Однако мы скоро поняли, что единственная действительно интересная игра это игра в войну, и, следовательно, мы не можем принадлежать к одному племени.

Поэтому я остался команчем, а Поль стал пауни, что давало мне право снимать с него скальп несколько раз в день. Зато к вечеру он убивал меня картонным томагавком.

Головные уборы из перьев, которые смастерили мама и тетя, и воинская татуировка, наведенная с помощью клея, варенья и толченого цветного мела, сделали эту жизнь индейцев неотъемлемой от нас явью.

Иногда оба враждующих племени зарывали в землю томагавк войны и объединялись в борьбе против бледнолицых - жестоких янки, пришедших с Севера. Мы отыскивали их воображаемые следы, шли, пригнувшись в высокой траве, пытливо изучая каждый отломленный сучок, каждый незримый для других отпечаток, и я со свирепым видом рассматривал шерстяную нитку, приставшую к золотому хохолку укропа. Когда след раздваивался, мы молча расходились в разные стороны... Время от времени, чтобы поддерживать связь с союзником, я издавал крик пересмешника, "столь точно воспроизведенный, что даже самка принимала его за подлинный", и Поль отвечал мне "хриплым лаем койота", столь же точно воспроизведенным; правда, за отсутствием койота Поль подражал лаю собаки булочницы, шелудивой дворняжки, которая иной раз атаковала с тылу наши штаны.

Порой нас преследовал отряд трапперов22 под предводительством Длинного Карабина. Тогда, стараясь сбить с толку неприятеля, мы долго ходили, пятясь задом, чтобы наши следы уводили в другую сторону.

Затем я останавливал Поля жестом посреди прогалины и, храня полное безмолвие, прикладывал ухо к земле.

Я прислушивался с искренним волнением к топоту погони - ведь я слышал, в глубине далеких саванн, как скачет галопом мое сердце.

Когда мы приходили домой, игра продолжалась.

Стол был накрыт под смоковницей. Сидя в шезлонге, отец читал одну половину газеты, другую читал дядя Жюль.

Мы выступали вперед, степенные и важные, как и положено вождям, и я говорил:

– Ух!

– Ух!
– отзывался отец.

– Хотят ли великие белые вожди принять своих краснокожих братьев под кровом каменного вигвама?

– Краснокожие братья - желанные гости для нас, - отвечал отец.
– Наверно, путь их был долог, ибо ноги их в пыли.

– Мы идем от самой реки Неведомки, и, пока мы шли, три луны сменились подряд!

– Все дети Великого Маниту - братья. Пусть же вожди разделят с нами этот мясной концентрат! Мы просим их лишь об одном: соблюдать священные обычаи белых, а стало быть, сперва вымыть руки!

* * *

Вечером я прислушивался к застольной беседе этих испытанных мужей под "летучей мышью", окруженной светящимся облаком мошкары, и, сидя против моей красавицы мамы, тихонько болтал набрякшими ногами.

Отец и дядя довольно часто спорили о политике. Однако меня интересовал не смысл их споров. Слушая, я усердно ловил новые слова. Такая уж у меня была страсть: по секрету от всех я завел записную книжку, в которую вносил слова, коллекционируя их, как иные люди коллекционируют марки.