Одна подросточек-девица

Бандитами была взята,

Принуждена им покориться,

Была в мансарде заперта...

(Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века - морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же - после каждого куплета припев: "Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода". Неугнетаемая и непотопляемая девица. Очень смешно.) Не помогло. Все тот же темный взгляд "из-под спущенных век" был ему наградой. Бормоча под нос классическое "...И утка крякает, чия-то дочь", он прибрал со стола и стал терпеливо ждать окончания переговоров.

...Сэнсей, разумеется, отказался с ней работать. Объяснение было предложено стандартное (предельно вежливое): у меня не получается работать с девочками, увы. Благодарю вас за щедрое предложение, - нет. Но дело оказалось не так просто. Немедленно и вдруг (на другой же день) появился в доме жуткий страхагент, и они спорили битый час о непонятном и неприятном. В ход шли сплошные эвфемизмы, и Роберт понял только, что страхагент предрекает гадкой девочке огромное будущее, а сэнсей отказывается это будущее ковать. "У меня здесь вам не скотоводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. А то, что я здесь замечаю, мне не нравится. Категорически!.." Что-то нехорошее виделось ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание зла. И страхагент, собственно, этого видения не оспаривал. Он только полагал, что имеет место обещание не "зла", а "пользы" - титанической пользы для этого мира ("вашего мира", говорил он) - "заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик...".

Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на сэнсея длилось две недели. Родители - страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстоял. ...Когда в последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: "Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного гогочки?". Роберт задумался и сказал: нет, не получается, воображения не хватает. "И у меня тоже", - признался сэнсей. "Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня стройным, как тополь, и с черной тучей волос на голове, из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?" Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком "подзатыльнике" идет речь. "Льстец", - сказал ему сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): "Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя..." Это прозвучало убедительно, и Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду - себя или страшного страхагента... И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решил лучше не спрашивать пусть все идет своим чередом, в любом случае сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет.

...Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь?
– если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один - кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей... По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель... И ни одного политического деятеля. И - главное - ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка - не учитель, Маришка - детсадовская воспитательница и вообще Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было...

Глава шестая

ДЕКАБРЬ

Григорий Петелин по прозвищу "Ядозуб"

Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была "драматургия". Он спросил (все еще не оборачиваясь):

– Ну, и что ты от меня хочешь?

– Не знаю, - сказал Вадим с тоской.
– Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.

– А все-таки? Чем я тебе могу помочь - слабый, больной человек?

– Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.

– Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?

– Ну, не знают. Ну, догадываются.

– По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, - сказал Ядозуб.
– Или я ошибаюсь?

– Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему...

Ядозуб повернулся, наконец, и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза - совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое - "Олгой-хорхой", однако "Ядозуб" в конечном счете победил - в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная...

– А где он живет - Аятолла?
– осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью.

– Не знаю.

– А Эраст этот твой Бонифатьевич?

– Не знаю я ничего, - сказал Вадим с тоской. Ядозуб снова отвернулся к окну. "Ваша поза меня удовлетворяет". Он, поганец, конечно, даже не помнит ничего. Для него это было тогда всего лишь маленькое привычное удовольствие - процитировать, якобы к месту, любимого классика и перейти к очередным делам. Любимое это его дурацкое занятие: приспосабливать к случаю разные цитаты. Дурацкие. Ему ведь даже и в голову не приходило тогда, как это было для меня важно: блокадный архив, шестнадцать писем из Ленинграда в Вологду и обратно. Никогда больше ничего подобного мне не попадалось. И не попадется уж теперь, наверное, никогда...