Шрифт:
– Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, – заговорил Се Сида. – Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!
Гуйцзе немного погодя опять взяла лютню и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:
Глаза горели, говорил – влюблен,Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.
– Пой, Гуйцзе, – сказал Сида. – Не гляди на него.
Гуйцзе продолжала:
Но жил в душе его порок.Мне говорили, честен он…Но ложью он меня увлек,Только Сида отнял руку, Боцзюэ опять стал перебивать:
– Если б ты говорила то, о чем думаешь, ничего бы с тобой не случилось. Только в пасти тигра ты откровенничаешь, да и то больше намеками.
– Откуда ж ты знаешь, красные твои глаза?! – спросила Гуйцзе.
– Да, как же мне не знать! – отвечал Боцзюэ. – В «Звездах радости» бывать приходилось.
Все вместе с Симэнем рассмеялись.
Гуйцзе:
Чирикали мы парой пташек,Но обманул меня, подлец.Небесным воспареньям нашимПришел безрадостный конец…Боцзюэ:
– Тоже мне! Ты других опутывать горазда, а себя в обиду не дашь. Таких, как ты, тоска не иссушит!
Гуйцзе:
Прошедшее – притворства полотно,А как о будущем ты врал цветно!Боцзюэ:
– Да, насчет будущего трудно загадывать. Впрочем, он на днях, может, и полководцем станет.
Гуйцзе запела на мотив «Янтарной кошечки»:
Чем дальше от тебя, тем холодней,Желанье встречи все сильней.Одной томиться сколько дней?Боцзюэ:
– Обожди денек, другой. Небось не опоздаешь. Вот в столице уладят, и вернешься к себе в кромешный ад.
Гуйцзе:
Не будет свиданья на Уской горе,Растаяло облаком алым.Оставив подругу свою на заре,Умчался мой феникс бывалый.Заключительная ария:Любовь и ласки – все забыто,И притупилась боль страданья,Но сердце навсегда разбито,Остались лишь воспоминанья.– Чудесно! – воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна. – Возьми лютню, а я поднесу чарочку Гуйцзе.
– А я закусочками ее попотчую, – подхватил Боцзюэ. – Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.
– Убирайся, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе. – Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.
Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.
– Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, – сказал он Боцзюэ.
Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.
– Брат! – крикнул Боцзюэ. – Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.
– Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! – воскликнул Симэнь.
– Меня, брат, не обманешь! – не унимался Боцзюэ. – Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.
Симэнь засмеялся и пошел в дальние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.
Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.
– Что там батюшка в дальних покоях делает? – спрашивали они Хуатуна.
– Сейчас придет, – отвечал слуга.
– Придет? А где он все-таки? – не унимался Боцзюэ и обратился к Сида. – Ты здесь побудь, а я пойду поищу.
Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в грот Весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.
– Это отчего? – спросила она, устрашенная.
Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, – ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосы-ножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе. – Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.