Я сплю-сплю-сплю… я вечность не спала… сплю…

Засну снова. Великая бессонница, сминается мир. Мир. Падаю. Падаю. Падаю. Умираю…

Смерть обыденна и проста. Но переход к ней тошнотворен.

Вытошнило. Ещё раз. Ещё. Болью. Сжатым прессом головы. Сжатой болью горла. Мир меняется… течёт. Плывёт. Мир становится комком, скользящим по грани сознания, за тошнотой и болью. Мир утекает вдаль… мимо… мир проходит – куда?

Мир… песок сквозь пальцы. Жар Мустафара… жар…Как же… не болит – перетирает внутри. Перетирает… её. Стирает. Навсегда.

Одно лицо… другая маска. Каждая из масок сдирается рывком. Королева Амидала. Сенатор Наберрие. Леди Скайуокер. Политик. Королева. Жена. Содранные маски. Без кожи. Та, которая хотела завоевать мир. Та, которая пыталась написать стихи. Та, которая из-за любви попыталась вернуться и стать нелюдью.

Всё это – она. Не я. Чужие желания. Чужие мысли.

И перед глазами – серый туман.

Моя жизнь рвётся на тысячи кусков.

Моя смерть никому не нужна.

Я любила того, кого убила любовь.

Я умела только любить.

Я дала ему яд.

Я дала яд себе.

Я не ушла.

Я… я… я…

Я…

Я ухожу.

Я умираю.

Навсегда.

Меня нет.

Прощайте.

Бен.

Капли времени обретают свой ток. Вечность хранит свой покров. У меня есть время, чтобы понять. Есть, чтобы вспомнить.

Сейчас, глядя на мёртвую женщину на столе и двух младенцев в клешнях заботливого дроида, я размышляю: как я пришёл ко всему этому? Я, рыцарь-джедай Кеноби?

Рыцарь-джедай.

Зелёный магистр что-то говорит мне про голоса Силы, говорящие с ним от имени Куай-Гона. Чушь. Маленькое зелёное существо пытается склеить то, что навсегда было разбито. И я не слушаю его. Я вспоминаю.

Каким-то образом я всё же пришёл на Мустафар.

Откуда?

Возможно, я шагнул туда прямо с натёртым миллионом ног полов великого Храма. Колонны, уходящие ввысь. Я за колонной. Мы, мал мала меньше, играющие в форс-прятки, не замечая магистров, рыцарей и прочих высокопоставленных лиц. Наша спальная комната, в которой спали ещё девять таких как я, мальчишек. Разных рас – но мальчишек, кто и когда из нас, чувствующих отпечаток другого на материале свой души, замечал видовые различия? Мы были колонией детей под наблюдением взрослых. Некоей группой, которую сложили не мы, но в которую мы вошли. Организмом, командой. Возможно, это были единственные существа, о которых бы я мог сказать: друзья. А возможно, не было и этого.

Как-то однажды кончились прятки. Наступили экзамены. Жизнь.

Я не очень хорошо помню, мой фальшивый ученик. Если бы я помнил лучше, я бы тебе рассказал, наверно. Как рос некий мальчик в Храме. И как он вырос. Тебе помог канцлер? Мне не помог никто.

Отговорки, учитель. Сила помогает тому, кто сам себе помогает. А дорогу осилит идущий.

Да, конечно. Слова. Одни слова. Почему я тебя слышу? Иллюзия, конечно. Ты сейчас далеко, в той глубине мира боли, из которого ещё не скоро выберешься обратно. Видя, как ты выпил все силы из своей жены, чувствуя твою волю к жизни, я впервые подумал: а правильно ли я поступил? Почему я решил, что не добить – лучше? Что для тебя именно этот исход поединка будет наиболее страшен? Что, возможно, если ты выживешь, твоя жизнь в боли и подчинении немощи своего тела, окажется…

Ах, я болван. Почему?

Я помню Татуин. Жаркое солнце. Если бы я был со своим учителем, я бы не позволил ему взять тебя. Я помню чувство ужаса. И изумления. Когда сидел в корабле, ночью – держал перед собой результат анализа крови какого-то нищего паренька, встреченного случайно. Прибор пищал и зашкаливал, и превосходил любой уровень, который мог быть встречен.

Больше, чем у Йоды.

Этого не может быть.

Невозможно. Опасно. Преступно. Преступно то, что какому-то пареньку так щедро и так задаром дано то, на что другие не могут даже надеяться.

А на корабле я понял и то, что мальчишка был свободен.

Я глотал это слово, как кровь, я смеялся над своим учителем, я впервые открыто решился с ним спорить. Мальчик опасен, говорю я вам, мальчик опасен, и весь Совет это знает, и все это видят, кроме вас.

Я увидел в его глазах: я тоже знаю.

Что его вело? Что вело человека, который по слабохарактерности своей так или иначе уничтожил или сломал всех своих учеников? А сам остался свободным и слабым. Моя похоронная песнь вам, учитель: вы сломали меня моей любовью.