Один из новых дилеров здесь — Ларри Гагозьян, партнер старого агента Уорхола Лео Кастелли. Гагозьян — прекрасный пример искусства 80-х в Америке. Он начинал в магазине постеров в Вествуде, Лос-Анджелес, и где-то подобрал один из старых костюмов Йозефа Бойса. Отчасти в шутку, он вывесил его в витрине магазина, оценив в 1000 долларов. Костюм был продан и он понял, что это стоящее дело. Сейчас он присоединился к ряду отчасти финансистов (15 вокруг стола), отчасти дилеров/коллекционеров, как Эшер Эдельман — один из самых богатых людей на Манхэттене. Цена на предмет такова, какую готов заплатить покупатель. Разве Искусство не удивительная вещь?

После первой выставки при поддержке Соннабенд, большая часть работ Кунса отправилась в Лондон, ее скупили — безо всякой иронии — Саатчи. Кунс держал язык за зубами и остался при 5 миллионах долларов. Пост-яппизм, цена Кунса на рынке резко упала. Счастливо оставаться.

Мне кажется, что язык искусства — молчание. То, что когда-то было действием, давало выход чувствам, и в других обстоятельствах должно навсегда остаться безмолвным в обычных линейных выражениях, исчезло, как Нью-Йорк… в самом себе. Пропало в пустых полотнах академий, унылых взглядах прыщавых юнцов в «экзистенциальных» свитерах и сводах японских банков. Описываемое только старым языком: соперник, враг, возлюбленный. Слова.

Язык искусства был уничтожен Дюшампом. Последующие поиски нового языка — нечто вроде захватывающего приключения в поисках того, что Остин Спэйр назвал «Алфавитом желания» — вызвано смятением и претенциозностью. Больше отчуждения и, для кого-то, больше денег. Теперь настало время поисков конца, мир искусства должен быть уничтожен и затем воссоздан заново, обретя новый язык.

Вместо продолжающегося пустого использования обыденного хлама (если я увижу еще одну гнилую деревяшку и телевизор, установленные Именно Так в галерее, меня стошнит), бессмысленное политическое тявканье, утомительная мода на непонятность — все это впиталось в культуру — хотел бы я увидеть, чтобы художники занялись тем, что писатели делают практически всегда — превратили искусство в полезное и значимое.

Большинство художников должны забыть о попытках отпускать язвительные комментарии по поводу мира искусства и навязшие в зубах заявления о флагах и политике. Им стоило бы задуматься о том, что следует бросить привычку изрыгать и сопоставлять образы реальности, в надежде создать видение «третьего уровня сознания» новой реальности, которую они диктуют своей аудитории и вернуться к непосредственному контакту и описанию своей собственной реальности (предположим, что несмотря на претенциозный артистический психованный лепет, они способны воспринимать хоть какую-то реальность, как таковую). Отображать свой опыт, свою жизнь, а не сосредотачиваться на масс-медиа и чужих жизнях.

Невзирая ни на какие теории, реальные люди все еще существуют. Они рождаются, они занимаются сексом, они борются, они мечтают, они плачут, они умирают. Благодаря таким реальным фокусным точкам и сохраняется наша Человечность, и наши личные наблюдения и чувства, испытанные в таких моментах, зачастую приводят к созданию резонирующего искусства. Искусства, способного выразить чувства, которые невозможно передать словами.

Когда человек сидел в пещере, лопал своего оленя, слова и рисунки были одним и тем же. Настоящей формой коммуникации (они объясняли людям, как нужно охотиться и выживать). Как литература, театр и кинематограф, живопись должна снова взять на себя роль транслятора мыслей, чувств, основанных на человеческом опыте. На таком фундаменте может быть создано великое искусство. Искусство, которое не нужно объяснять словами. Искусство, которое говорит на новом, собственном языке. Искусство, которое покончит с языком Контроля. («В начале было слово, и слово было Бог». Так уберите слово, полностью на время уберите Бога из уравнения, оставим ЛаВея с его церковным органом, и Серрано, бултыхающегося в собственной моче). Визуальный язык искусство столь же эмоциональный, как музыка, и точный, как написанное и устное слово. Представьте себе это.

Такие видения могут вернуть искусство к его изначальной, функциональной ясности. Как продолжает доказывать Уильям Берроуз, визуальные артефакты и артистическая деятельность — есть формулы, подразумевающие очень специфические результаты. Магическое — не результат само по себе, но возможность результата, как биохимия — это возможность. Искусство в таком случае не может быть само по себе результатом. Эта необходимость не означает, как думают многие, что если искусство существует не для своего собственного удовольствия, то оно должно быть утилитарным. Это просто означает, что Искусство должно приводить вещи в движение, так же как магические действия могут заставить что-то произойти, или Биохимик может создать вирус и убить им людей или возродить их в клоне.

Можно взять баскетбольный мяч и утопить его в резервуаре, и им нельзя больше будет играть в баскетбол. Можно утопить Христа в моче, а люди будут продолжать почитать его. На деле они почитают его с еще более истовой нетерпимостью, чем когда-либо раньше. Одно творение не имеет особого воздействия, за исключением того, чтобы сделать предмет не действующим по назначению, другое творение воздействует непредумышленно (отдаляя искусство все дальше от большинства людей и в то же самое время усиливая власть христиан и цензоров над определением Жизни). Замыслы Серрано могли быть прекрасными, но, как и у ЛаВея, замыслы ведут к плохой магии из-за отсутствия предвидения и понимания.

Полагаю, многим художникам стоило бы разговаривать с людьми. Сидеть в баре и разговаривать с людьми, которые пьют, чтобы забыться — это лучший способ понять мир, чем сидеть в Музее Современного Искусства и важничать. Ожидание в Международном Стиле, аэропорте или галерее, чего-то, что никогда не произойдет, никогда не приземлится. Человек выходит из самолета. В него стреляют, прежде чем он коснется бетона. Акуино ест собаку, Толсен бьет Лэсси, крыса Сниффи избегает дробилки Рика Гибсона только для того, чтобы быть съеденной змеей и, рядом с пустым сидением в Экономическом Классе, девушка в плеере слушает «Мадам Баттерфляй».