Оставался. Лежал в нагретом над печкой спальном мешке, слушал, как звенят капли, срываясь с оттаявшей кровли, и думал о разном.

Утром выскакивал на крыльцо, прыгал в снег, катался в нем, обжигаясь, и стоял потом на ступеньках, ощущая, как подтаивает под босыми пальцами корочка льда, -- и дышал глубоко и возбужденно. Господи, да вот она -- жизнь! Вот она! Искрящийся снег, синий распах неба, красные комочки снегирей, качающиеся на ветках рябины, выросшая за ночь сосулька, от которой ломит зубы, стук бьющегося в груди сердца... Вот она, жизнь! Зачем же еще что-то придумывать? Сколько можно испытывать судьбу, проверяя -- а впрямь ли она у тебя ванька-встанька?.. Сколько можно?..

И почему-то вспоминалась Надя Шипилова, которую он любил с третьего класса и ни разу не поцеловал... Или теперь кажется, что вспоминалась?.. Неизвестно. Семь лет прошло. А то и больше. Упали те годы в бездонный колодец -- не достанешь.

Фирсов ворочался под тонким казенным одеялом, гасил и снова зажигал свет, курил, снимал с кончика языка табачные крошки и замечал невозможность остановить собственные мысли.

Рычала во сне гора мышц, именуемая хулиганом Максимовым. Утром эта гора заправит себя бачком вареных макарон, перемешанных с килькой в томатном соусе, и, проклиная городскую жизнь, побежит на развозку, которая подъезжает к комендатуре, чтобы забрать "химиков"-шоферов. Нет, прежде чем затопать кирзачами по лестнице, Коля поднимет на ноги всю квартиру: "Валера, твою мать в перегиба! Вставай!.. Игорь! А ты чего лежишь? Или у тебя завтра смена? Вот, мать вашу в дышло, хорошо устроился... А я, блин, как папа Карло -- каждый день паши! Все, блин, ученые, один только Коля Максимов неуч... Валера... твою мать, поднимайся, сука такая! Мало тебе двух опозданий? На зону захотел?..
– - Он сдернет с Валеры одеяло и пойдет ставить воду для макарон.
– - Валера, щенок пса троекуровского! Ты будешь макароны?" -- "Нет, -- слабо отзовется Валера, садясь на кровати и хлопая глазами.
– - Спасибо...
– - Он возьмет со стула сигареты и закурит.
– - Во, блин, война приснилась... Как будто меня в армию забрали, мы идет по дороге с чемоданами, и вдруг самолеты. Бр-р... Холодно..." -- "Война...
– - отзовется с кухни Максимов, -- Война будет -- всем капец! Не хрен и думать. Так звезданет, что галоши свои не сыщешь... Это все ученые... Мария Кюри-Склодовская со своим мужем -- расщепили, ети их мать... Я читал... Игорь, ты читал?.. Забыл, как книжка называется... Ну, про этих, как они там в лаборатории..." -- "Читал, читал..." -- "Это все они. Ага.
– - Коля будет громко мочиться в туалете, не закрывая дверь, и даст гороховую очередь.
– - Если бы не они, жили бы сейчас спокойно..."

Коля будет суматошно ходить по квартире, искать бумажник с правами, поторапливать Валеру, чесать себя в разных местах и вспоминать далекий уральский леспромхоз, где его ждут родители-старики и собака Жулька, где не надо вставать спозаранку и трястись на автобусе до работы. "Ты Жульку-то мою видел, Игорь?.." -- "Иди на хрен! Видел..." -- "Это же пес что надо! Охотничья лайка. Я тебе сейчас покажу. Ты, наверное, не видел. Там, где я с ней один, когда в отпуск ездил. Ага... Сейчас покажу... Во, смотри, видишь, какая? А лапы? Что ты!.." Игорь разлепит сонные глаза, взглянет на фотографию, за окном будет стоять темно-синий сумрак, будет слышно, как на лестнице хлопают квартирные двери, Игорь вспомнит свои первые полгода на "химии", когда также вскакивал по утрам, чтобы не опоздать на работу и шел раскисшей дорожкой вдоль речки, пробираясь к вагончику своего СМУ, вспомнит, вернет фотографию: "Хороший пес" -- и не удержится, закурит натощак, испытывая стыдливую радость от того, что еще несколько часов сможет лежать в тепле, пока не загремит его будильник.

Коля будет есть на кухне макароны, греметь ложкой в кастрюле и, наклонившись к транзистору, как к микрофону, орать пионерке, бодрым голосом рассказывающей о своих жизненных устремлениях: "Дура! Поняла? Дура ты, мать твою так!" Достанется и пионерам, и комсомольцам, и октябрятам. Валера будет беззвучно смеяться и застилать свою постель. Коля зло выключит приемник.

– - Игорь!
– - позовет он из кухни.
– - А чего это Наташка со мной так ласково по телефону разговаривать стала? А?..

– - Не знаю. Любит, наверное...

– - А может, сука, забеременела? А? От другого?..

– - Тебе видней со своей крыши...

– - Да... с крыши. Вчера чуть не звезданулся из-за нее, падлы. Хорошо, за антенну ухватился. А может, этот другой послал ее подальше? А? С чего это вдруг она ласковой стала?..

– - Любит, вот и ласковая.

– - Любит?
– - Коля оставит макароны и выскочит в комнату.
– - А что же она, сучка, раньше на меня только рычала? А теперь любит вдруг... Да, падла, любит она, как же... То участковому на меня писать хотела, а теперь -- любит...
– - Коля уйдет на кухню и, управляясь с макаронами, будет ворчать, постигая сказанное Игорем: -- Любит... Как же... любит. Я ей дам, суке... любит.

Если останется время, то после макарон и жидкого чая Коля порассуждает о женском коварстве и своей простоте.

– - Да я когда на песке работал, по триста рублей только в одну получку получал! Где оно все? Где? Куда делось? Приемник только купил и куртку. Все на лебедей ушло. И что? Комната накрылась, а я ее шесть лет ждал, диван и стол соседям отдал -- не тащить же их на "химию". Все... Ничего нет... Голяк... Куртка и тельняшка остались. Ага. Веришь, Игорь?

– - Верю...

Коля будет наворачивать портянки и чуток помечтает о своем будущем.

– - Не, блин, освобожусь -- уеду домой. Матка с батькой, Жулька. Огород свой... Устроюсь на лесопилку... Ага. На хрену я видел этот Ленинград -- толкаются, на ноги наступают.
– - Коля достанет расческу, дунет на нее и станет причесывать свою рыжую проволочную шевелюру.
– - Что ты! Возьму билет в купейный вагон, саду так, пиджачок повешу, рубашку расстегну -- под ней тельник виден. Спросят: вы моряк? Да, скажу, на подводной лодке плаваю. Не, лучше -- в загранку хожу. У меня пять песо кубинские есть, баба одна подарила. Достану так небрежно: вот, скажу, загранвалюта. И в вагон-ресторан пойду... Мне, скажу, кошечка, коньяку триста грамм! Для начала. А там посмотрим... Сяду так, занавесочку отодвину, сигару закурю... Да, скажу, разные страны повидал, но у нас все равно лучше... Домой приеду и сразу...

– - Коля, без пяти уже! Опоздаешь!..

– - Во, блин!
– - Коля замечется, подхватит ватник, сорвет с вешалки засаленный монтажный шлем, похожий на танкистский, успеет глянуть в окно: -- Приехала, бельдюга...
– - и вывалится, топоча сапогами, на лестницу.

Но все это будет еще только утром, а пока Коля Максимов, статья 206, часть 2-я, три года лишения свободы условно, урчит на явившиеся ему во сне образы и постанывает протяжно.

Надя Шипилова не то чтобы вспоминалась -- он и не забывал ее, помнил всегда, -- просто временами, думая о ней и себе, он прикидывал: ну а сейчас она пошла бы за него замуж? И мысленно разглядывая себя со стороны -- критически и как в перевернутый бинокль, он чаще всего приходил к печальному выводу, что такая девушка, как Надя Шишкова, замуж бы за него не пошла. Это разглядывание велось давно, смешно сказать -- класса с восьмого, и серьезных попыток сделать предложение не было, однажды лишь, когда он встречался с Ириной и дело шло к свадьбе, он позвонил ей в подпитии и, мигом протрезвев, проговорил что-то о давней любви и намекнул на замужество, но она только тихо засмеялась: "Игорек, не надо об этом. Ведь мы же друзья..." -- и стала расспрашивать, кого и когда он видел последний раз. Позднее Фирсов пытался внушать себе, что идеализирует бывшую одноклассницу, у которой уже растет дочка и есть муж-толстячок -- Женька Мостюк из параллельного с ними класса, пытался воображать Надю в замызганном халатике у плиты, пытался представить, как они с мужем ложатся в постель, заставляя себя думать о ней плохо: наверняка у нее есть любовник и она такая же, как все, но ничего не получалось -- Надя оставалась школьницей Надей, к которой он не смел притронуться и танцуя с которой на выпускном вечере он впал в такую робость, что она спросила участливо: "Тебе что, плохо?.."