Остались "Золотой осел" Апулея, "Одиссея" и "Илиада" Гомера, -- их он надеялся прочесть когда-нибудь, а бессуетном уединении; остались книги, которые приятно открыть дождливым вечером и читать с любой страницы: "Двенадцать стульев", "Золотой теленок", Марк Твен, Лесков, Чехов, Есенин и Блок, О'Генри -- он же Уильям Сидней Портер, банковский служащий, сидевший в тюрьме, Щедрин, Гоголь, тончайший Казаков Юрий и тезка его -- Трифонов; Каверин Вениамин -- его "Вечера на Васильевском острове" следовало, как хороший коньяк, пить маленькими глотками. Были сохранены на подрост души и интеллекта четыре темно-синих тома Гегеля и двухтомник Плеханова по теории искусства. Огромный, почти тысячестраничный Пушкин и марксовский "Капитал" возглавляли остатки книжной армии, которая -- вместе с погонным метром тонких поэтических сборников -- неплотно стояла на стеллаже в один ряд; второй подвыбила скупка.

Ушли в букинистический классики-французы и показавшиеся нудноватыми немцы, разбуженный декабристами Герцен и его последователи, обещавший "дать в рожу" Толстому Тургенев и писавший о них обоих Ромен Роллан, великий пролетарский писатель Максим Горький и прижизненный классик -- без дураков!
– - Шолохов; со скрипом пролезли в овальное окошечко скупки десятка два современных беллетристов. Все было читано, хотя бы бегло, и перелистано перед сдачей -- нечитаных книг Игорь не отдавал.

Магазин "Старая книга" размещался неподалеку от известного своим фривольным прошлым ресторана "Прибой", и Фирсов, сдав портфель книг, заходил в бывший вертеп Чванова и легко поправлял голову у буфетной стойки. С книгами он расставался беспечально, полагая, что их истинная ценность состоит не в обложке и стопке сшитых страниц с отпечатанными на них буковками, а в загадочной субстанции духа писателя, которая либо содержится в тексте, либо не содержится; витает она над книгой или не витает. И то, что прочитано, можно смело выпускать из своих рук. Не коллекционировать же носителей эфемерной категории, как, например, Виталик Барабаш -- бессменный завхоз стройотрядовских шабашек, который собирал магнитофонные кассеты с интимными стонами своих партнерш по дивану.

Разговоры о книгах ("Я вчера достал Гоголя в суперобложках, потрясающее издание -- карельская бумага!" -- "А я отхватил новенького Кафку почти за номинал!") вызывали в нем презрение, и он, не удостаивая ответом "жучков", вертевшихся у магазина, нес свою поклажу в отдел и просовывал в окошко. Он знал, что "жучки" могут дать больше означенной на книгах стоимости, и, уж в любом случае, он не потерял бы двадцати процентов комиссионных, догадывался и о том, что ценный экземпляр неминуемо скользнет мимо прилавка и окажется у них за пазухой, но шептаться в подворотне или на соседней лестнице пренебрегал и упрямо шел к хлопающей двери магазина. Вольные перекупщики косились на него с ехидцей. Однажды он остановился и, прикинувшись простачком, дал порыться в своем портфеле. Рылись жадно и суетливо.

– - Уэллса беру, -- ему сунули в карман пальто пару рублей и потянули книгу.

– - Э-э, нет!
– - Игорь захлопнул портфель и защемил черный томик.
– - Не пойдет! За Герберта Уэллса -- пятерку!

– - Да ты что?
– - поднял на него фальшиво округленные глаза парень в собачьей шапке.
– - Он же рубль восемьдесят стоит. Я тебе два даю...

– - Тебе очень хочется Уэллса?

– - Ну?..
– - Парень продолжал держаться за книгу.

– - Плати пятерку и бери!

– - Ну ты загнул!.. Давай за трояк?

– - Когда мне чего-то очень хочется, -- Игорь потянул портфель к себе и щелкнул замком, -- я за это плачу.
– - Он вытащил из кармана мятые рубли и брезгливо протянул парню.
– - А ты хочешь за халяву и с наваром. Мне хочется выпить -- я продаю книги и пью...

Толпа мигом распалась, потеряв к нему всякий интерес. Видали они таких проповедников. Ну что же -- и Игорь таких видал.

"Возьми все, что хочешь, -- сказал Бог.
– - Возьми. Но заплати за все", -- любил повторять Игорь вычитанную в какой-то книге фразу. Неважно, в какой. Скорее всего, он ее сдал, не запомнив названия. Но фраза осталась.

Захаживали в его комнату продавщицы из соседнего мебельного магазина и парикмахерши, какие-то мелкие люди с телевидения, старавшиеся казаться крупными, журналисты молодежной газеты и журналистки, бывали два художника -- Борский и Хомутов, мясник Гена из углового магазина заглядывал с пакетами и бутылками, смотрел на компанию чуть изумленно, а выпив, швырял на стол еще влажные трешки и требовал их "сжечь". Привели однажды подслеповатого седого дедушку в пластмассовом галстуке -- он рассказывал, как сидел во Владимирском централе с шеф-поваром Николая II Гаврилой Никанорычем и какие кушанья любил последний российский император -- щи, каша, анисовая водка... И за царя убиенного пили, и за Сталина, и за Брежнева Леонида Ильича -- кто за кого хотел. И за Ксению Блаженную выпили, о которой чувствительно поведала журналистка Милочка -- длинноногая стрекоза в дымчатых очках -- на нее многажды нацеливался пьяный Гена, но всякий раз промахивался -- Милочка уходила с другими, а очнувшийся на раскладушке Гена начинал среди ночи греметь пустыми бутылками и материться.

Соседи, знавшие лупоглазого Гену по магазину, раскланивались с ним уважительно и давали на утренней кухне опохмелиться. Гена опрокидывал стопку, крякал, словно рубил топором мерзлую тушу, хрустел поднесенной в мисочке капустой или грибочками и приглашал хозяек за покупками: "Приходите, если чего надо. Вот сейчас баранина хорошая будет, исландская".

– - Геночка, а вот ножки на студень...

– - Будут скоро ножки.

– - Геночка, а мне бы говядинки нежирной пару кило, гостей жду...