– Занят-то я занят,- сказал кентавр, поднимаясь из-за стола,- но если вы этого хотите…

Наступила пауза. Исповедник закрыл глаза и погрузился в раздумье.

– Да, я этого хочу, сеньор Рамос,- наконец произнес он.

– Тогда говорить больше не о чем. Пойдемте, сеньора донья Мария.

– Теперь, дорогая племянница,- сказал дон Иносенсио полушутя, полусерьезно,- теперь, когда мы кончили ужинать, принеси мне таз для умывания.

Он устремил на свою племянницу пытливый взгляд и, сопровождая свои слова соответствующим жестом, произнес:

– Я умываю руки.

Орбахоса, 12 апреля

«Дорогой отец! Простите, что я впервые ослушался Вас: пе уехал отсюда и не отказался от своих намерений. Ваши советы и просьба говорят о том, что Вы честный и любящий отец; мое упрямство свидетельствует о том, что я безрассудный сын; но со мной происходит нечто странное: упрямство и чувство чести соединились и смешались во мне таким образом, что мне стыдно даже подумать о возможности отказаться от своих планов и отступить. Я очень изменился. Прежде я не знал той ярости, которая охватила меня сейчас. Раньше я часто насмехался над насилием, над преувеличенными чувствами порывистых людей, над грубостью, жестокостью. Теперь же ничто подобное меня не удивляет, ибо я то и дело замечаю в себе самом ужасную склонность ко злу. С Вами я могу говорить так, как если бы говорил наедине с богом или собственной совестью; Вам я могу признаться в том, что я дурной человек, ибо плох тот, кто лишен могучей внутренней силы, способной бороться с самим человеком, умерщвлять страсти и ставить жизнь под строгий контроль сознания. Мне не хватило христианской твердости, которая возносит дух человека на прекрасную высоту, ставит его выше оскорблений, которые он получает, и выше врагов, которые их наносят; я проявил слабость, впав в безумный гнев, опустившись до уровня своих обидчиков, возвращая им удары и пытаясь сокрушить их такими же недостойными средствами, какие применяют они. Как я сожалею, что Вас не было рядом со мною, чтобы увести меня с этого пути! Теперь уже поздно. Страсти не могут ждать. Они требуют своей добычи нетерпеливо, во весь голос, властно и беспощадно. Я пал. Не могу забыть того, о чем Вы напоминали мне неоднократно: гнев – худшая из страстей; неожиданно извращая наш характер, он вызывает в нас все остальные пагубные страсти, насыщая их адским пламенем.

Но я стал таким не только благодаря гневу, но и благодаря могучему, все возрастающему чувству: глубокая и нежная любовь к кузине – единственное извиняющее меня обстоятельство. Но если бы и не было этой любви, то даже простая жалость неминуемо заставила бы меня бросить вызов гнусным интригам Вашей ужасной сестры: ведь бедняжка Росарио, душа которой разрывается между любовью ко мне и чувством привязанности к матери,- одно из самых несчастных созданий на свете. Неужели ев любовь ко мне, на которую я отвечаю такой же любовью, не дает мне права открыть, если я только смогу это сделать, двери ее темницы и вырвать ее оттуда, уважая закон, покуда возможно, и применяя силу с того момента, когда закон окажется против меня? Я думаю, что Ваши строгие этические правила не позволят Вам дать утвердительный ответ на мой вопрос. Но теперь я уже не отличаюсь прежней чистотой души и последовательностью мышления, обладающего методичностью научного трактата. Я уже не тот, кого Ваше совершенное воспитание наградило редкостной прямотой чувств. Сейчас я такой же, как любой другой,- в один миг я ступил на общую для всех дорогу зла и несправедливости. Приготовьтесь услышать, что я совершил безрассудство. Я обязательно буду сообщать Вам обо всех своих безумствах, по мере того как буду их совершать. '

Но признание в собственной вине не снимет с меня ответственности за серьезные происшествия, которые имели и еще будут иметь место, и, несмотря на все мои доводы, не вся вина падает на Вашу сестру. Ответственность доньи Перфекты, несомненно, огромна. Сколь же велика моя? Ах, дорогой отец, не верьте ничему, что услышите обо мне от других, верьте лишь тому, что я сам Вам открою! Если Вам скажут, что я обдуманно совершил подлость, отвечайте, что это ложь. Трудно, очень трудно судить о самом себе в том состоянии душевного смятения, в котором я нахожусь, но смею заверить Вас, что я не затевал скандала намеренно. Вы знаете, до какой крайности может дойти страсть, когда обстоятельства способствуют ее чудовищному неудержимому росту.

Мне больнее всего от сознания, что я прибегнул ко лжи, обману и жалкому притворству. И это я, который прежде был воплощением правдивости! Я перестал быть самим собой… Но паиболыпее ли это заблуждение, в которое может впасть душа человека? Кончатся мои муки или это только начало? Я ничего не знаю. Если Росарио своей небесной рукой не вырвет меня из ада, в котором терзается моя совесть, то я хочу, чтобы спасать меня явились Вы. Моя кузина – ангел, и, страдая по моей вине, она научила меня многому, чего я раньше пе знал.

Пусть Вас не удивляет непоследовательность моего письма. Я полон противоречивых чувств. Иногда я мыслю так, как подобает существу, чья душа бессмертна; иногда же я впадаю в состояние плачевного бессилия и размышляю о ничтожных и жалких людишках, чью низость Вы рисовали мне когда-то яркими красками, чтобы внушить к ним отвращение. Такой, какой я сейчас, я готов совершать и добро и зло. Пусть бог сжалится надо мной. Я уже знаю, что такое молитва: это торжественная, полная глубокого раздумья просьба, настолько своеобразная для каждого человека, что она не вмещается в заученные нами общие формулы; когда молишься, душа выходит из берегов, полная отваги, она стремится найти свои истоки; молитва противоположна угрызениям совести, когда терзающаяся душа сжимается, прячется, пытается, как это ни смешно, сделаться невидимой для всех. Вы научили меня многим хорошим вещам, но теперь я прохожу практику, как говорим мы, инженеры: я применяю науку на деле – это дает возможность расширить и уточнить мои познания… Теперь мне кажется, что я не так уж плох, каким я сам себя считаю. Но действительно ли это так?

Тороплюсь закончить письмо. Мне нужно отправить его с солдатами, которые идут к станции Вильяорренда… Почте, находящейся в руках подлых людишек, доверять нельзя».

14 апреля

«Я развлек бы Вас, дорогой отец, если бы мог описать, как мыслят люди этого городишки. Вы, должно быть, уже знаете, что почти вся местность поднялась с оружием в руках. Это нужно было предвидеть, и политики ошибаются, если предполагают, что. все будет закончено в несколько дней. Вражда против нас и против правительства заложена в самом духе орбахосцев и составляет как бы часть их религии. Переходя к частному вопросу о моем споре с тетушкой, скажу Вам совершенно необычайную вещь: несчастная сеньора, пропитанная феодализмом до мозга костей, вообразила, что я собираюсь совершить нападение на ее

дом и похитить дочь, подобно средневековым рыцарям, осаждавшим замки врагов с целью совершить там какое-либо бесчинство. Не смейтесь – это правда: таков образ мышления здешних людей. Вам ведь не нужно говорить, что меня она считает чудовищем, некоей разновидностью мавританского короля-еретика; об офицерах, с которыми я познакомился, она не лучшего мнения. Среди приближенных доньи Перфекты стало обыкновением считать, что солдаты и я составили дьявольскую коалицию против церкви и собираемся лишить Орбахосу ее сокровищ, веры и девственниц. Я убежден, что Ваша сестра с минуты на минуту ждет, когда я начну штурмовать ее дом, и я не сомневаюсь, что за дверями ее дома уже воздвигнуты баррикады.