Где ж этот проклятый момент? Панькина голова все время повернута так, что Зуб не выходит из его поля зрения. И это начинало бесить. Зубу подумалось, что при желании можно резко выдернуть нож из-за голенища Панькиного сапога, вогнать в его широкую спину и вскочить на проходящий состав. Фроська, наверно, побоялась бы его удерживать.

Но он знал, что сделать это не сможет. Не способен он убить человека, даже такого, как Панька или Чита. Но мысль о ноже оказалась болезненно-навязчивой, дразнящей до отвращения. Зная, что поступает глупо и неосмотрительно, Зуб как бы невзначай оперся рукой о Панькин сапог и через голенище ощутил продолговатую ручку ножа. Панька испуганно отдернул ногу и подозрительно посмотрел на фэзэушника. А тот сделал вид, что ничего не случилось.

В душе у Зуба закипало.

«Гады! — думал он. — Какое они имеют право? Кто они такие, чтобы заставлять? Или им все можно? Ну так и мне все можно! Сейчас я ему, гаду... Сейчас.»

До боли стиснув зубы, он пошарил вокруг себя, надеясь нащупать увесистый камень или что-нибудь тяжелое. Но между шпалами был только мелкий гравий. Зуб чувствовал, что может сорваться, кинуться на этого бандита с голыми руками.

Неожиданно Фроська, о которой он на минуту забыл, привалилась к нему, обняла за плечи и спросила:

— Фазанчик, тебе страшно? Не бойся, миленький, Фроська с тобой.

— В сопли его поцелуй, в сопли! — прокричал Панька сквозь лязг колес на стыках и хохотнул.

— Не твое дело! Хочу и поцелую!

Она и вправду впилась накрашенными губами в Зубову щеку. Тот хотел грубо отпихнуть эту прилипчивую неопрятную девку, но тут услышал ее взволнованный шепот:

— Как толкну, прыгай на последний вагон... Ой, сладенький! — тут же взвизгнула она и звонко чмокнула его в губы.

— Сдурела со страху? — зыркнул на нее Панька и брезгливо плюнул.

А длинный до бесконечности состав все набирал скорость, четко отбивая такт на стыках. Но снизу, от самых шпал, уже виден был его хвост. Вот он, совсем уже близко.

— Паня! — Фроська быстро продвинулась вперед, вплотную к Зубову телохранителю. — Паня, ты возле будки никого не видишь? Глянь-ка!

Панька мгновенно напружинился и стал всматриваться в противоположную от идущего состава в сторону, где темнела постройка.

Быстро приближался последний товарный вагон.

«Пора, пора, — застряло в голове Зуба. — Ну пора же!..»

Фроськин башмак больно ткнул его в коленку. В тот же миг Зуб выкатился из-под платформы, вскочил на ноги и рванулся вперед, оказавшись рядом с тамбуром на конце последнего вагона.

— Стой!

Сзади, буквально в десятке метров, часто заухали по гравию Панькины сапоги.

«Только бы не упасть впотьмах, только бы успеть!» — билось в затравленном мозгу Зуба.

Поручни! Зуб кинул свое удивительно легкое тело в сторону, поймал обеими руками поручни и едва не выпустил их, потому что ноги стали волочиться по гравийному полотну.

— Стой, сука! — дико хрипел Панька.

Неимоверными усилиями Зуб подтянулся на поручнях и коленкой достал нижнюю скобу, заменявшую ступень. А сапоги ухают совсем близко. Зубу показалось, что он уловил затылком Панькино дыхание. В следующее мгновение он буквально выкинул свое тело в тамбур.

Зуб оглянулся в тот момент, когда Панька со страшной силой пустил в него нож.

Бум!

Нож впился в доски вагона у самого уха. На голове запоздало зашевелились волосы.

Раскоряченная, оцепеневшая на месте фигура в клетчатом пиджаке и хромовых сапогах таяла в темноте. И пока она, яростная и безмолвная, не исчезла вовсе, Зубу казалось, что он видит горящие, остервенелые Панькины глаза и его ощеренный, искаженный гримасой рот.

Та-та-та, та-та-та-! — торопливо и вроде бы даже радостно стучали колеса.

Зуба стало трясти. Он не дрожал, его именно трясло — размеренно, мощно, безудержно. Голова была совершенно ясная, в ней легко укладывалась мысль, что он спасен, что ему больше не грозит это сволочное кодло, а его все равно трясло. Руки выписывали какие-то идиотские, бессмысленные кренделя, поясница сделалась немощной, как на шарнирах, и едва не переламывалась. Нервы, видимо, были натянуты до опасного предела — он не мог совладать с собой.

Зуб взглянул на блестевший отполированной сталью нож, с черной ручкой, и в изнеможении отвел глаза. Это была его смерть. Вполне реальная, подлая и неумолимая смерть, которая промахнулась. Вот она, теперь ее можно потрогать, чтобы лучше запомнить, какая она бывает.

Ног он не чувствовал. Боясь, что они его подведут, сел на пол тамбура. Так он сидел, стараясь унять дрожь.

Та-та-та, та-та-та...

Все ему казалось враждебным: и нож, и болтающийся на хвосте состава вагон, и сырая ночь, и ущербный, почти не дающий света месяц, и даже этот перестук колес, который до циничности радостно выговаривает: