И он стал взахлеб расписывать «Иж-планету».

— Может, сразу на машину будешь копить? — усмехнулся Зуб.

Но паренек усмешки не заметил. Или он не допускал мысли, что можно смеяться над таким серьезным, даже святым делом.

— Не-е, на машину мне не потянуть, — с сожалением сказал он. — Куда мне?! Это когда работать буду, тогда... Хочу на телемастера пойти. Знаешь, сколько они зашибают! Лопатой гребут, зараза.

— Жлоб ты, — разозлился Зуб.

— Почему жлоб? — заморгал паренек. — Просто экономный я.

— Ты же не работаешь, что тебе экономить? С матери да с отца тянешь — это разве экономия?

— Ага, с отца потянешь, гляди! Я раз копилку забыл спрятать, так он из нее все до копейки вытряс, зараза. А вместо денег шайбочек накидал.

У Зуба пропала всякая охота разговаривать со жлобом. Но тот не умолкал.

— А ты знаешь, что я тогда сделал? — И глаза его азартно заблестели. — Он раз пьяный пришел — магарыч где-то сшиб, — а я у него с руки часы снял и в тот же вечер по дешевке толкнул. А он подумал, что по пьянке потерял. Правда, сначала придирался ко мне — ты, говорит, и все. Потом вспомнил, что ремешок старый был, от пота уже сопрел.

Этот мотоциклист без малейшего стеснения распинался перед Зубом о том, как умеет экономить и обкрадывать своих ближних. А чего стесняться, если он с этим фэзэушником никогда больше не встретится. Бедный начинающий скряга ни дома, поди, ни в школе не смеет обо всем этом рассказывать. А душа требует излиться.

Наконец он умолк. Порылся в кошелке, стоящей на коленях, достал широкую как лепеха шаньгу с творогом и принялся жевать, вертя головой в разные стороны.

В животе у Зуба что-то тяжело заворочалось. Проклятый мотоциклист. Без его шаньги желудок вел себя смирно, будто и есть не хотелось. А теперь — пожалуйста.

Зуб глотал жидкую пресную слюну и косился не кошелку, подумывая, не перейти ли по крыше на другой вагон, чтоб не мучиться вот так! Зря он решил не есть сегодня. Надо было хоть пончик какой-нибудь купить.

Оттого что рядом сидел человек (да и не совсем еще человек), в гнусности которого не приходилось сомневаться, Зуб решил с ним не церемониться. Придав голосу как можно большее безразличие и отведя глаза, он сказал:

— Дай-ка чего-нибудь пожевать.

Зуб потом может поклясться, что говорил не он. Говорил его изголодавшийся, одуревший от постоянных мучений и начинающий враждовать с головой желудок. Желудок определенно потерял всякую совесть.

— Ты чего, голодный, что ли? — повернулось к нему недовольное пучеглазое лицо.

Зуб промолчал. А паренек не спешил раскрывать кошелку. Сунул в рот остаток шаньги, вздохнул и промямлил:

— Ты извини, но бабка и так заподозрит. Я на базаре все помидоры толкнул, что мать положила.

Зуб начал густо краснеть. Как он мог у этого скряги!.. Говорят же, что язык — враг. А желудок вообще предатель.

— Чего раньше-то не сказал, я б тебе половину шаньги отломил, — извиняющимся тоном продолжал паренек. — Сидел, молчал...

Стыд уступил место злости. Она с такой силой закипела в груди, что натруженные Зубовы руки начали подрагивать. Он уже не ругал свой язык. С языком все в порядке. Это с экономом с этим не все в порядке! Взять бы его сейчас за шкирку!..

Эта мысль острой спицей вонзилась в мозг: взять бы его... А дальше?

Зуб смотрел перед собой расширенными глазами. Дыхание стало прерывистым. Он в эту минуту боялся сам себя — злого, напружиненного.

А паренек ничего этого не замечал. Он ковырялся в кошелке, оценивая ее содержимое.

— Точно, заподозрит бабенция, — повторил он и, подражая бабкиному голосу, сказал: —Ты, сизокрылышек, не растерял чего-нибудь по дороге?.. Матери еще брякнет когда-нибудь. Так что извини.

...За шкирку, и!.. Нет, это невозможно. Он на это не способен. Бред собачий. Это брюхо бредит, не голова. Он что, судья этому гнусу? Попробуй-ка сам сигануть с крыши, каково будет.

Зуб как-то обмяк. И сразу задрожал всем телом. Должно, от холода — солнце совсем скрылось Или потому, что отделался от страшной мысли, не дал ей перейти в руки.

«Надо уйти от греха, — подумал Зуб и поднялся. — А то он начнет рассказывать, как бабку свою грабит».

Он хотел сказать на прощанье, что не очень-то, мол, нужны ему какие-то там шаньги, что он просто решил проверить жлобскую натуру. Но злость нахлынула новой волной. Она не дала ему притворяться и врать.

Хищно оскалившись, Зуб дико вдруг заорал, не помня себя:

— Лезь вниз, гад! Вниз!

Жлоб встрепенулся. В выпученных его глазах захолодел страх. Он скорее подсознательно почуял, что надо беспрекословно подчиниться. С этим фэзэушником что-то неладно.