Так писал С. А. Андреевский в стихотворении "Пигмей" (1882).

В силу "переходного" характера своего творчества поэты 1880–1890-х годов, естественно, не могли создать какой-то завершенной стилевой системы. Весьма неоднородно содержание их поэзии. Трудно распределить их и по таким привычным для второй половины XIX в. противоборствующим лагерям, как "гражданская" и "чистая" поэзия. Поэтам-восьмидесятникам "великий спор" между этими двумя течениями, в котором волей или неволей должен был самоопределиться любой крупный писатель 1850–1870-х годов, представляется уже неактуальным. "Старинный спор" – так знаменательно переименует его в заглавии своей известной статьи (1884) будущий поэт-символист Николай Минский. Отсутствие четкой поляризации литературных сил, размытость мировоззренческих и эстетических установок – характерная черта литературного процесса конца XIX в. Поэты 1880–1890-х годов не объединялись в школы, не выпускали манифестов, вообще не были склонны к метаописаниям, что свойственно любой переходной эпохе, когда происходит накопление эстетических ценностей.

И все же незавершенный, открытый характер художественных исканий "детей ночи" (так назвал в одноименном стихотворении поколение восьмидесятников Д. С. Мережковский) не дает оснований отказывать этому периоду в определенной целостности. При всей своей противоречивости и неоднородности поэтическое движение указанных десятилетий не представляет собой какое-то аморфное художественное образование. Конечно, оно вряд ли может быть подведено под привычные категории "направления", "течения" или "школы". Но его можно характеризовать как художественное явление, обладающее рядом общих тенденций и закономерностей. В историко-литературной науке были попытки дать ему определенные терминологические характеристики – "декаданс", "пресимволизм", "неоромантизм". Пожалуй, наибольшего доверия заслуживает попытка З. Г. Минц описать литературный процесс конца XIX в., предшествующий эпохе модернизма, именно термином "неоромантизм". Типологические признаки этого явления: 1) отказ от установки на полное бытовое правдоподобие, повышение меры художественной условности текста, интерес к фольклору и литературной легенде; 2) поиски универсальной картины мира, основанной на глобальных антиномиях бытия (цель и бесцельность существования, жизнь и смерть, Я и мир и т. п.); 3) тяготение стиля, с одной стороны, к повышенной эмоциональности, экспрессивности (по мнению Брюсова, "в новоромантической школе каждый образ, каждая мысль является в своих крайних выводах") и, с другой стороны, стремление к "прозаичности", к натуралистичной "мелочности" описания". Очень часто две эти разнонаправленные тенденции сосуществовали в стиле одного поэта, создавая эффект диссонанса, открытого столкновения контрастов, подчеркнутого стилевого сбоя. Поэтическое "косноязычие" могло в отдельных случаях служить показателем кризиса художественного мышления, а в других (например, в стиле К. Случевского) – придавать тексту неповторимое художественное своеобразие.

Описанные закономерности по-разному преломились в поэзии авторов 1880–1890-х годов, которых условно можно разделить на три большие группы: 1) С. Я. Надсон и "скорбные поэты"; 2) поэты "эстетской" направленности (Андреевский, Апухтин, Фофанов, Лохвицкая, Случевский и др.); 3) поэты предмодернистской ориентации (Вл. Соловьев, Д. Мережковский, Н. Минский). Разумеется, границы между этими группами подвижные и легко переходимые.

К началу 1880-х годов, особенно после известных событий 1 марта 1881 г. (убийство Александра II) в общественном сознании явственно обозначилось банкротство народнической идеологии. Историческому эгоцентризму героев-одиночек, героев-"титанов" в качестве идеологической альтернативы была противопоставлена "теория малых дел". Эта теория, родившаяся в кругах русской интеллигенции умеренно-либерального толка, в известной мере представляла собой ревизию народнической идеологии первой половины 1870-х годов. Она ориентировала общественное сознание на эволюционный, без рывков и потрясений, ход исторического прогресса. Герою "без страха и упрека", гордо возвышавшемуся над "толпой", единоличному творцу истории либеральная идеология 1880-х годов противопоставила идеал обыкновенного работника на ниве народного просвещения, не пророка, а друга и сочувственника всех "униженных и оскорбленных", идущего в народ не поучать и призывать, а разделить с ним его повседневные заботы и радости, вести без крика и позы благотворительную и просветительскую работу в земствах, воскресных школах, больницах.

Революционера-шестидесятника и революционера-народника, убежденных в силе и свободе человеческого разума и готовых повести за собой всех колеблющихся и сомневающихся, а если надо, то и с радостью умереть за "дело общее", сменил новый тип гражданского деятеля. Это был герой, разочаровавшийся в социально-утопических идеях своих предшественников, сознание которого отравлено рефлексией, тягостным разладом между порывами гражданского чувства и трезвым пониманием исторических возможностей времени. Это был герой, терзаемый колебаниями и сомнениями, страдающий от собственной нерешительности и сознания своего сходства с такими же, как и он, малодушными "пигмеями". Он уже осознает себя плоть от плоти стихийной "толпы", не столько ее руководителем и организатором, сколько безликим рупором ее настроений и общей растерянности.

Такие мотивы стали господствовать в "гражданской поэзии" 1880-х годов. Их ярчайшим и наиболее талантливым выразителем стал С. Я. Надсон (1862–1887), а за авторами, разделявшими эти настроения, закрепилось выражение "скорбные поэты" (Д. Л. Михаловский, А. Л. Боровиковский, А. Н. Барыкова, А. Н. Яхонтов, О. Н. Чюмина, С. А. Сафонов и др.). В своем крайнем выражении настроения "скорбных поэтов" выливались в формы безнадежного пессимизма и скептицизма. В стихотворении "Шаг за шагом" (1879) Михаловский изображает исторический прогресс как череду бесконечных и пока ничем не оправдавших себя жертв. В очень отдаленной перспективе мерещатся лишь "два или три спелых колоса" – жалкое утешение тем, чей голос "в темном мире забвенья умрет". Яхонтов в образе мученика за "все человечество" легендарного Тантала (из одноименного стихотворения 1881 г.) тоже подчеркнул мысль о бесперспективности веры народников в искупительную силу страданий и жертв. Ведь несмотря на все героические муки "танталов", "зло, как бурная река, // Кипя, из берегов выходит". Венчающий стихотворение вопрос: "Когда ж и где ему предел?" – остается криком вопиющего в пустыне. В стихотворении "Грядущее" (1884) герой Надсона уже прямо соотносит "жертвы и страдания" "борцов" с обессмысливающей все усилия смертной природой человека и мироздания. Социальная проблематика переводится в плоскость "вечных проблем":

Образ "блаженной страны" в этом стихотворении странно совмещает в себе, с одной стороны, черты христианско-социалистической утопии, а с другой – ее пародийного двойника, напоминающего "сонный покой" гончаровской Обломовки.

Отсутствие исторической перспективы, естественно, порождало и отсутствие устойчивых идеалов, крайнюю шаткость и непоследовательность мировоззрения. Все это не могло не сказаться и на образе лирического героя, и на стиле "скорбной поэзии".

Значение программной установки приобретает абсолютизация лирического порыва, значительное повышение удельного веса в процессах стилеобразования эмоционализмов и поэтики антитез. В ситуации, когда истина никому не известна и не понятна, "скорбные поэты" стали утверждать самоценность лирического порыва, его безусловную истинность – независимо от соответствия или несоответствия правде объективной реальности: