– Надя!!! Ты ли?! – непроизвольно вырвалось у Лиды, ошеломлённой

изменившимся видом бывшей одноклассницы, с которой встречались

довольно часто за исключением полугода с тех пор, как виделись

последний раз. Село со школой, где они учились, располагалось в

пяти километрах от родной Лидиной деревни, и ей с пятого класса

приходилось каждый день ходить туда, в отличие от одноклассницы,

жившей в том селе и бывшей более обеспеченной материально, при

живых и работавших родителях, что, очевидно не в последнюю

очередь, сказалось на её характере; а была она весёлой,

жизнерадостной и общительной, бойкой девушкой, как говорили про

неё иногда, тогда как подруга оставалась замкнутой, не по годам

серьёзной.

– Как ты?! Как дела у тебя? – продолжала она, не в силах сдержать

удивление.

– Что? Не узнала? – горько улыбнулась в ответ Надежда.

– Ты прости, это непроизвольно… - оправдывалась подруга.

– Не обращай внимания. Я уже привыкла.

– Ты – что? – заболела?

– Заболела?! Да лучше б я умерла!

18

– Что ты!.. Что ты!..

– Разве ты ничего не слышала? Впрочем, откуда? Мы сами старались

помалкивать, - Надежда оглянулась. – У меня тут сын где-то ходит –

есть дела…

– Может быть, пойдём ко мне, погреемся, чаю попьём?

– Нет, спасибо. Нам скоро ехать, - она снова повременила, потом

продолжала тихо. – Помнишь, в десятом классе мы играли в пьесе, в

художественной самодеятельности? Ты играла подпольщицу, которую

пытали, над которой издевались фашисты?

Лида редко вспоминала этот случай из своей жизни, с высоты лет

критически относясь к собственным актёрским качествам, но всё-таки

хорошо помнила спектакль, свою роль и роль Нади, игравшей

бестолковую, взбалмошную девчонку, волею случая оказавшуюся в

одной камере с подпольщицей. До сих пор помнилось, как она,

приплясывая, убедительно напевала: «Ах, шарабан мой,

«американка»! А я девчонка, да шарлатанка!»

– Так вот, я сейчас в роли твоей героини, замученная, истерзанная

бедой, что на меня свалилась, - она достала платок, вытерла сухие

глаза. – У меня даже слёз уже нет, чтоб поплакать.

Она помолчала, видимо собираясь с мыслями. Молчала и Лида,

боясь помешать ей.

– Ты ведь знаешь, что у меня внучка от сына? Она в области училась

в университете, уже на третьем курсе была.

«Была?!» - чуть не вырвалось у Лиды, знавшей внучку Надежды.

– Да, вот теперь – уже была.

Надежда горько вздохнула.

– Парень у неё был. Встречались. Пригласил их на вечеринку сынок

одного выродка, такой же выродок, как папаша. У папаши несколько

магазинов по всей области. Этот молодой подонок на вечеринке избил

и изнасиловал мою голубку. Парень, с кем она пришла, даже не

попытался заступиться, а когда по нашему заявлению завели дело, то

он и вовсе дал показания в пользу того выродка. По их показаниям

получалось, что она добровольно согласилась на связь с подонком, а

19

потом решила спекулировать этим, затеяв драку и заявив, что её

изнасиловали. Ни следователь, ни суд даже не попытались раскрыть

правду. Уже до суда нам говорили, что мы ничего не добьёмся, и что

папаша – мразь купил всех. После суда голубка моя повесилась.

После этих слов Надежда икнула сдавленно и надолго закашлялась.

Расстроенная Лида молчала, не зная как сочувствовать подруге.

– Не досмотрели мы, - продолжала Надя, отдышавшись. – А теперь у

меня в душе только ненависть и месть. Месть любой ценой. Сын меня

поддерживает. Мне всё равно, чем это для меня закончится. Уже всё

равно…

– Что же это за время такое: всё продаётся, всё покупается?!

– Кончилось время героев, - отвечала Надежда, - наступило время

нас – ублюдков.

– Ну, не все же – ублюдки.

– Все! – прозвучало категорично. – «Мы не пыль на ветру». Как же!..

Не пыль!.. Такая же пыль, как немцы в тридцатые, в сороковые –