Девять часов. Пора будить сестру. Я открываю дверь, соединяющую наши номера. Слишком поздно. Громкое сморкание — не самый приятный звук — раздается из ее роскошной, отделанной мрамором ванной. Она уже приступила к обычной утренней процедуре: большой глоток теплой соленой воды, полоскание горла, промывание носа, а потом вода отправляется в раковину. Сурово и неприятно. Но, как ей кажется, это необходимо для сохранения голоса.

Я возвращаюсь к себе и на пять минут включаю Си-эн-эн. Потом снова открываю дверь в номер Мадонны. Моя сестра в белой спортивной куртке и черных тренировочных штанах «Адидас» лежит на постели, застланной голубым шелковым покрывалом, пьет черный кофе с сахаром и грызет тост из дрожжевого хлеба.

Я беру тост, потом целую сестру в щеку. «Все в порядке, Мадонна?»

Она кивает. «Но все же я не выспалась».

Мы во всем похожи на нашего молчуна отца. Мы не видим смысла в пустых разговорах. Мы безошибочно понимаем друг друга по взглядам и жестам. Когда сестра кладет руки на бедра, словно торговка рыбой, я понимаю, что начались неприятности. Когда начинает красить ногти, как правило, красным лаком, я знаю, что она нервничает. А когда зажимает в кулаке большой палец — это моя детская привычка, но Мадонна переняла ее, потому что ей всегда казалось, что у нее слишком толстые пальцы, и она вечно пыталась их спрятать — я понимаю, что ее нужно поддержать. Последние десять лет я был счастлив поддерживать ее всегда и во всем.

Описание моих занятий может показаться не слишком привлекательным. Порой я исполнял обязанности Дживса при Берти Вустере, то есть при родной сестре. Но моя способность поддержать ее в минуты трудностей или сомнений является основной причиной, по которой я в отличие от множества менее удачливых людей, которых она впустила в свой мир, а потом безжалостно изгнала оттуда, до сих пор рядом с ней. Я был и ее «скромным слугой» (когда мне хотелось подколоть ее, я всегда именно так и подписывал свои письма), и помощником, и костюмером, и плечом, на котором она могла выплакаться вволю. Я — ее единственный родственник, с кем она все еще сохранила близкие отношения.

Ровно в одиннадцать мы выбегаем в Гайд-парк. Нас, как всегда, сопровождает группа потрепанных папарацци. Все мечтают сделать снимок Материальной Девушки без грима. Мадонна опускает козырек бейсболки пониже, чтобы спрятать лицо. Мы просто бежим.

В час дня Мадонна садится в черный лимузин «Мерседес», а я — в седан с шофером, и мы направляемся на северо-запад Лондона, на стадион «Уэмбли». Дорога занимает час. Мы никогда не ездим на концерты и домой вместе. Каждый хочет самостоятельно распоряжаться своим временем, приезжать и уезжать, когда заблагорассудится.

Группы поклонников уже теснятся возле ворот стадиона. Кто-то надеется в последнюю минуту купить билет. Кому-то хочется увидеть Мадонну, когда она приедет. Впрочем, у них нет никаких шансов. Окна автомобилей затонированы. Машины останавливаются у заднего входа, и мы сразу же направляемся в гримерную. Как всегда, промоутер выполнил все требования Мадонны, перечисленные в райдере к ее контракту. Стены гримерной выкрашены в белый цвет. Мадонна считает, что на белом фоне она смотрится наилучшим образом. Настаивает она и на том, чтобы все полотенца и постельное белье тоже были белыми. Зигмунд Фрейд наверняка сделал бы далеко идущие выводы, анализируя пристрастие сестры к цвету, символизирующему девственность. Все друзья, родственники и почитатели знают о ее любви к белому. В комнате стоит множество ваз с ее любимыми белыми цветами — гардениями, туберозами и лилиями. Запах от них удушающий. На столике лежат четыре коробки с коричными леденцами, пакетики с мятным и лимонным чаем. И в гримерной, и на сцене всегда есть бутылки минеральной воды «Эвиан» — комнатной температуры, а не из холодильника. Я сам расставляю бутылки на сцене, зная, что вода обязательно потребуется. Мясо в гримерке под запретом, равно как и алкоголь. Даже если подобострастный промоутер присылает в гримерную несколько бутылок великолепного шампанского, вечером их отошлют обратно нераспечатанными. Та же участь постигнет и все цветы.

К счастью, на улице прохладно, и в гримерной не душно. Даже в жарких странах, какой бы зной ни стоял на улице, Мадонна категорически отказывается пользоваться кондиционером. Она утверждает, что никогда не может согреться, что ей всегда холодно, что кондиционированный воздух вреден для ее голоса. В разгар лета в удушающей жаре Майами, Нью-Йорка или Лос-Анджелеса окна ее комнаты всегда широко распахнуты, а кондиционер выключен.

В этой, как и во всех других гримерных Мадонны, над суетным зеркалом всегда висит распятие, принадлежавшее нашей матери. Мадонна никогда не расстается с маминой фотографией, сделанной за несколько лет до ее смерти. Маме было всего тридцать, когда она умерла. Никто из нас — ни отец, ни братья и сестры, ни я, ни, конечно же, сама Мадонна — никогда не упоминает ее имени, за исключением редких случаев. Это не в обычае Чикконе. Хоть по отцу мы итальянцы, а по матери — франкоязычные канадцы, родились мы в Мичигане. Все наши слова и поступки до мозга костей пронизаны духом Среднего Запада.

Я иду на сцену, чтобы проверить состояние пола. Никто не должен поскользнуться — ни танцоры, ни, боже упаси, сама Мадонна. Мне нужно проверить, работают ли гидравлические подъемники, правильно ли установлен свет для первого номера, все ли на своих местах.

Мадонна проводит в гримерной целый час. Она занимается вокальными упражнениями — поет гаммы, тренирует дыхание. Кроме того, она выполняет упражнения на растяжку, готовясь к выступлению. В такие минуты она напоминает мне нечто среднее между Анной Павловой и Мухаммедом Али в его лучшие годы.

Потом я отправляюсь в город для интервью. Мне предстоит общаться с журналистом одной из наименее падких на сенсации лондонских газет. Моя сестра отказывается иметь дело с журналистами и отправляет меня вместо себя. Я вежлив, дружелюбен и надеюсь, что мое интервью положительным образом повлияет на завтрашние рецензии, которые мы будем читать за завтраком.

Если рецензии окажутся негативными (а так случилось во время турне «The Virgin Tour», когда пара критиков обрушились на Мадонну за то, что она набрала лишний вес), она просто тряхнет головой, притворится, что ей нет до этого никакого дела, а потом сомнет газету и швырнет в мусорную корзину. Но через десять минут она спросит: «Кристофер, ты думаешь, они действительно правы? У меня действительно появился живот?» Я скажу, что критики, конечно же, ошибаются, что у нее, конечно же, нет никакого живота (даже если на самом деле он есть), и она будет счастлива.