Ее голос прервался, и она замерла в моих объятиях, дрожа и пряча лицо.

— Если лето для нас никогда не настанет, — прошептала она, — тогда прощай, мой любимый, прощай, мой муж. Может быть, я принесла тебе погибель, но я также принесла тебе любовь — очень сильную. Прости меня, поцелуй и отпусти.

— Ты моя жена, возлюбленная и чтимая, — сказал я. — Не тревожься, не думай о дурном. Мое сердце предчувствует лето, радость, покой и возвращение домой.

Мы поцеловались с печальной и торжественной нежностью тех, кто расстается перед дальним путешествием или войной.

Когда дверь отворилась и Джослин торопливо вышла, прикрывая лицо плащом, я не сказал Ролфу ни слова, но мы крепко пожали друг другу руки, и каждый из нас еще раз осознал, что у него есть настоящий друг. Они ушли, тюремщик запер за ними дверь, а я вернулся к скамье под окном, упал на колени и, положив на нее скрещенные руки, уткнулся в них лицом.

Глава XXIX

В которой я прихожу на зов

Кроваво-красное солнце упало за лес, окрасив воды реки таким же карминным цветом. В небе не было видно ни тучки, только яркий багрянец, заливающий его до самого зенита; на этом фоне лес выглядел чернильно-черным, как краска, которой индейцы расписывают себя, перед тем как вступить на тропу войны. Потом алое сияние померкло, и настала ночь, звездная и безветренная. В камине горел огонь. Я оторвался от окна, подошел к камину, сел и, вглядываясь во впадинки между вишневыми угольками, начал рисовать себе в них всякие чудесные картинки, как, бывало, делал это когда-то в детстве.

Я просидел так допоздна. Все городские шумы затихли, и лишь по временам до моего слуха долетал отдаленный крик стражника из ночного дозора: «Все спокойно!» Дикона содержали вместе со мною; он лежал, не раздеваясь, на соломенной подстилке в дальнем углу камеры, и я не поинтересовался у него, спит он или нет. Мы с ним никогда не тратили слов понапрасну, и с тех пор, как случай опять свел нас вместе, разговаривали лишь тогда, когда в том являлась нужда.

Часов около десяти, когда огонь в камине почти погас, в замке заскрежетал ключ, но не так, как обычно, а тише и осторожнее. Дверь отворилась, и вошедший тюремщик беззвучно закрыл ее за собой. У него не было причины беспокоить меня в столь поздний час, и поначалу я взглянул на него хмуро, но вскоре раздражение уступило место любопытству.

Он принялся слоняться по камере, делая вид, что проверяет, есть ли вода в кувшине, свежа ли солома под одеялом, крепки ли прутья оконной решетки, а под конец подошел к камину и подбросил туда сосновых дров. Пламя тотчас же вспыхнуло, и в его ярком красноватом свете мой сторож наполовину разжал кулак и показал мне его содержимое: две золотые монеты и лежащую под ними сложенную записку. Я посмотрел в его вороватые глазки, вгляделся в грубое, тупое лицо, но выражение его осталось непроницаемым, как кирпичная стена. Затем он опять скрючил пальцы, упрятал сокровище от моих взоров, и поворотился к двери, словно бы собираясь уходить. Я извлек из кармана одну из тех немногих золотых монет, что передал мне Ролф, нагнулся и закрутил ее волчком в полукруге рдяного света перед очагом. Тюремщик глянул на нее искоса и сделал еще один шажок к двери. Я вытащил вторую монету, закрутил ее рядом с первой и, выпрямившись, прислонился к столу.

— Эти красотки ходят только парой, — заметил я. Третья к ним не примкнет.

Не дожидаясь, пока монеты перестанут вращаться, он прихлопнул их ногой. В следующее мгновенье они уже присоединились к тем двум, что были у него в кулаке, а затем вся четверка живо перекочевала в его карман. Я протянул руку за запиской, и он отдал ее мне с нарочитой медлительностью и неохотой. Он явно остался бы стоять рядом со мною, пока я читал послание, но я твердо велел ему отойти подальше, а сам встал на колени перед огнем, где было всего светлее, развернул .Листок, исписанный изящным женским почерком, и прочел:

«Если я тебе дорога, поспеши ко мне тотчас. Приходи, не мешкая, в заброшенную хижину на перешейке, на опушке леса. Если ты любишь меня, если ты мой рыцарь, приди на мой зов. Я в беде и опасности. Твоя жена».

Вместе с этой запиской была сложена еще одна бумага, собственноручно написанная и подписанная комендантом Уэстом. Она гласила: «Подателю сего дозволяется выходить за пределы палисада в любое время дня и ночи».

Я еще раз прочел первый листок, сложил его и встал.

— Кто принес тебе все это, бездельник? — спросил я.

Ответ не заставил себя ждать:

— Кто-то из слуг губернатора. Он сказал, что от письмеца вреда не будет, а золото еще никому не мешало.

— И когда же он приходил?

— Да только что. Но имени его я не знаю.

У меня не было способа узнать, лжет он или говорит правду. Достав из кармана еще один золотой, я положил его на стол. Он впился в него алчным взглядом и придвинулся ближе.

— За то, чтобы ты не запирал эту дверь, — сказал я.

Он хищно прищурился и облизнул губы, молча переминаясь с ноги на ногу.

Я выложил на стол второй золотой:

— За то, чтобы ты отпер наружную дверь тюрьмы.

Он опять облизнулся, издал какой-то нечленораздельный горловой звук и наконец выпалил:

— За такие дела комендант велит отрезать мне уши и прибить их к позорному столбу.

— Ты можешь запереть за мною обе двери, а утром мое исчезновение станет для тебя полной неожиданностью. Кто не рискует, тот не выигрывает.

— Это точно, — согласился он и потянулся за деньгами.

Но я сгреб монеты обратно.