— Похороны этого… этого Зилинского нельзя перенести?

Толстяк за письменным столом улыбнулся.

— Да легче изменить весь ритм работы нашей государственной машины, чем ритм жизни нашей деревни. В десять — панихида, в одиннадцать — погребение. В такой день там никто не работает. И все идут на похороны. Все. — Статс-секретарь встал из-за стола. — Эверс, я обязан поехать в Фербах.

— А Зелленшайдт? А решение фракции?

Лишке-Берман не шелохнулся, но казалось, будто он вдруг постарел и уменьшился в размерах.

— Решение фракции?

«Пусть фракция решает, сколько ей вздумается, — размышлял Лишке-Берман. — Я никому не позволю соваться в мою личную жизнь. Зилинский мне куда ближе, чем этот Зелленшайдт, который, вполне возможно, был достойным человеком, но едва ли желал, чтобы я непременно был на его похоронах. Зато у Зилинского, в Фербахе… Мне надо ехать в Фербах, — непреклонно думал Лишке-Берман, — и я поеду туда».

— Подумайте о прессе, — вдруг сказал Эверс так, словно он прочел мысли Лишке-Бермана. — Зелленшайдт пользовался известной популярностью в народе. Следовательно, откликов будет много. Вашу речь опубликуют полностью. Придут корреспонденты от «Еженедельного обозрения». Вы ведь знаете, как воздействует на общественное мнение задушевное надгробное слово. Все сильные мира сего придут проводить Зелленшайдта. Это своего рода акт государственного значения.

— Похороны государственного значения? — ехидно спросил Лишке-Берман.

— Если угодно, да, — спокойно ответил Эверс.

— Государственные похороны со всей возможной помпой. И почти все приходят, потому что должны, — сказал Лишке-Берман. — А к Зилинскому все приходят, потому что хотят. Вот в чем разница.

— На снимках в иллюстрированных журналах и в «Еженедельном обозрении» углядеть эту разницу будет невозможно. — Эверс утратил обычную сдержанность. Он начал проявлять заинтересованность. Внезапно.

— Вы правы, — сказал Лишке-Берман. — На снимках наши лица будут выражать достоинство и глубокую скорбь. А вот рентгеновский снимок, тот показал бы… — Лишке-Берман приложил руку к груди, — весьма печальную картину. Может, даже такие мысли: хорошо, что он умер. Не будет больше путаться под ногами.

— Господин статс-секретарь!

— Да нет, Эверс, это просто так, раздумья…

Эверс хотел было ответить, но тут зазвонил телефон.

— Снимите трубку, — с отвращением сказал Лишке-Берман.

Эверс слушал, отвечал, потом сказал:

— Господин статс-секретарь, представитель зарубежного информационного агентства просит принять его. Он просит уделить ему время для короткого разговора об умершем депутате. Это будет своего рода обкатка вашего надгробного слова. Он хотел бы сегодня же передать интервью с вами. Что прикажете ответить?

Лишке-Берман проглотил комок.

— Скажите ему, чтобы он… — И смолк.

— Что прикажете ответить корреспонденту? — еще раз спросил Эверс.

Тут Лишке-Берман прижал к оконному стеклу влажные ладони, словно хотел впитать в себя оконную прохладу, и сказал:

— Я готов дать интервью. Немедленно набросайте проект надгробного слова…

— На похоронах Зелленшайдта? — спросил Эверс.

— Разумеется! — сказал Лишке-Берман. Он хотел сказать это небрежно, а получилось вообще беззвучно. Тогда статс-секретарь заговорил чуть громче: — А для Зилинского в Фербахе немедленно закажите венок с лентой. Большой венок и большую ленту с надписью «Статс-секретарь Лишке-Берман своему незабвенному другу Карлу Зилинскому». Осуществимо это?

— Через час все будет сделано, — заверил Эверс.

— Ах, прелестно, ах, ширмант! Подумать только, буквы целы до сих пор! Между прочим, какими чернилами пользовались наши доблестные предки?

— Из чернильных орешков, — терпеливо ответил Захария Краст.

— Из орешков? Вы только подумайте! И все написано от руки! Значит, так: наверху, в бронзовом шкафу, — конституция, а внизу, под ней, — ах, я вконец запуталась. Вы не поможете мне?

— Сочту долгом, мадам, — сказал Захария Краст.

Толстуха улыбнулась и подошла ближе к документам, на которые падал резкий неоновый свет. На черном платье дамы засверкали блестки.

— Наверху, в бронзовом шкафу, хранится Декларация независимости наших Соединенных Штатов, мадам. А под ней хранится конституция…

— Да, да, она еще начинается так: «Мы, народ Соединенных Штатов, в целях образования более совершенного союза, утверждения правосудия, охраны внутреннего спокойствия…»