– Веди сюда. Я уже никуда сегодня пойду. Хватит! Спать буду в этом кресле!

Петр перевел взгляд на меня, но я только отмахнулась:

– Сказано, тебе, веди сюда, а вы, дети шли бы спать.

Детки, до сих пор не проявлявшие особого рвения вдруг зашевелились и запротестовали, интересно же сыщики, настоящие, но я стояла на своем и когда гости вошли в гостиную мы все еще препирались. Пока Семен Михайлович да Георгий Федорович занимали предложенные им кресла, пока Петр ходил за кофе с пирожными, мне удалось выпроводить недовольных детей. Наконец все успокоилось, и мы смогли перейти к делу. Начал деловой разговор Семен Михайлович, обращаясь к тетушке:

– Уважаемая Анна Ивановна, припомните пожалуйста, когда вывозили мебель в приют, вы убирали в, э, том доме, не находили каких тайников?

– Помилуйте, дорогой, какие тайники, вещей много было, да, но ничего таинственного мы не находили.

– А письма, какие были?

– Не было писем, как чувствовала старуха, что смертный час близок, почти все личные бумаги сожгла в печи, мы только золу от них нашли.

– А что вы можете сказать о ее сыне?

– Да ничего не могу, был сын, знаю, но поверите, видела его только ребенком, не приезжал он к нам потом.

Пока господин Рудавский задавал вопросы, Георгий Федорович молчал, он крепко задумался, я наблюдала за ним исподтишка, не особо вслушиваясь в разговор тети и следователя. Очевидно, какая-то светлая мысль пришла нашему учителю в голову. Неожиданно он спросил:

– А письменный стол у покойной был?

– Был, а как же. – Удивленно подняв брови, ответила тетушка.

– Куда делся?

– Да все туда же, в приют снесли, он у управляющей в кабинете стоит, кажется.

– Надо бы стол осмотреть Семен Михайлович.

И тут у меня, невесть с какой радости, вырвалось:

– Если хотите, могу, Георгий Федорович, вас проводить, мы с Евой Абрамовной, давно знакомы.

Он улыбнулся мне искренней улыбкой, я просто растаяла.

– Очень хорошо, Анастасия Павловна, так давайте встретимся завтра возле гостиницы «Франция» в кафе-кондитерской, часов, скажем в двенадцать, будет ли вам удобно?

– О, да, мне удобно.

Не знаю, как я выглядела со стороны, но иронично-насмешливый тетушкин взгляд был очень красноречив.

Сумасшедший день, наконец, закончился. Мы помылись, переоделись в ночные сорочки, сняв ненавистные корсеты, закутались в теплые халаты и, обнаружив, что напряжение дня не дает спокойно уснуть, собрались на сон грядущий тяпнуть по чарочке наливки в тетушкиной спальне. Пока тетя наливала в рюмки, пока суетилась с вареньем я сидела в кресле и прислушивалась к звукам ночи: тихий шум деревьев за окном, треск поленьев в печи, скрип дверок буфета, успокаивающие звуки. Говорить не хотелось. В голову пришла странная мысль, какой разной бывает темнота. Вот в спальне тетиной сейчас, можно сказать темно, мы сидели при свете двух свечей, но это темнота уютная, домашняя, за окном темнота холодная, жуткая, а самая страшная и опасная темень царит в душах людей и оттого еще страшнее, что внешне ты ее не видишь. В памяти всплыло имя Дарии Любомировны, в последние дни все крутилось вокруг этой таинственной женщины. Я обернулась к тетушке, она тоже задумалась, откинувшись на спинку кресла, автоматически крутила в руках пустую, хрустальную, чарку.

– Тетя, не кажется ли тебе, что пора поведать мне о загадочной Дарье. – Мой голос вывел тетушку из задумчивости, она дернулась, едва не выронила рюмку из руки и, поставив ее на стол, резко встала.

– Идем, Настенька, кое-что покажу тебе. – Она взяла один подсвечник, я другой и мы вышли из спальни.

Тетушка привела нас в танцевальную залу. Две свечи не могли осветить огромную комнату, пришлось зажечь газовые светильники, когда яркий свет залил залу, тетя подвела меня к портрету молодой девушки, занимавшему центральное место между двумя французскими окнами, которые вели на террасу.

– Внимательно рассмотри портрет.

– Это она, тетушка, загадочная Дарья?

– Да, она. Когда рисовали сей портрет, мне было всего два годика, и я всех событий не помню. Но мне много рассказывала моя няня. Ты хорошенько смотри.

Я приблизилась к портрету. Писал его очень талантливый художник. И дело было не в точно прописанных деталях. Не в красках, сиявших как свежие, не в мастерстве исполнения, а в странном чувстве, рождавшемся у того, кто пристально смотрел на картину, казалось, что вот еще секунда и прекрасная дева, изображенная на полотне в полуанфас, повернет к вам голову, встанет и выйдет из рамки. Девушка и правда была прекрасна. Она сидела на фоне большого французского окна, судя по интерьеру, картину писали в этом зале, опираясь рукой на маленький письменный столик. Если присмотреться, то черты ее лица не были так уж совершенны, скулы слишком высокие, губы не совсем правильной формы, нос с маленькой горбинкой, но все это вместе создавало совершенную красоту, особо выделялись глаза, голубые, с длинными густыми ресницами, как у куклы, очень красивые и очень холодные глаза. Как и полагается юной девушке, она была в белом платье, но дорогие шелка лишь создавали фон, оттенявший красоту и свежесть кожи. Белокурые волосы, уложенные в простой узел, сияли. Портрет как бы говорил вам, все что вокруг, это ничто, главное – я. Пока мы рассматривали портрет, тетушка молчала, наконец, вдоволь насмотревшись, я повернулась к ней.

– Что ж Анна Ивановна, чей это портрет я и так знала, но никогда не присматривалась, почему-то жутко становится рядом с ним.

– Знаешь Настенька, а подвинь нам стулья, ноги болят. – Взяв у стены два стула, мы присели перед портретом, и тетя заговорила: – портрет этот писал наш крепостной, звали его Илья, бабушка заметила в нем великий талант, когда расписывали, местную церковь, после пожара. Она уговорила дедушку отдать учиться талантливого юношу, мол, такой работник принесет куда больше дохода, рисуя, чем работая в поле. Дед согласился и после двух лет обучения Илья вернулся в поместье, Дарье к тому времени исполнилось семнадцать, и красота ее сводила с ума всех местных кавалеров, дед велел Илье написать портрет дочери, как экзамен, и тот написал. – Тетя умолкла, собираясь с мыслями, я не произнесла ни звука, ожидая продолжения.