В последнюю осень своей жизни Цезарь был очень болен. Все знали, что он страдает эпилепсией. Однако это нисколько не вредило ему, потому что эта болезнь почиталась священной. Обычно он за несколько минут чувствовал приближение приступа и успевал вовремя удалиться. Но, кажется, эта болезнь сделала его невнимательным и беспечным, потому что он стал позволять такие вещи, которые еще год назад категорически запретил бы. Его отношение к сенату, который народ ненавидел, сделало его чрезвычайно популярным. Плебс чествовал его как своего героя, и он допускал это.

Когда на празднике Юпитера в середине января он возвращался домой в окружении ликующего народа, кто-то на его глазах увенчал одну из его статуй лавровым венком — знаком царского достоинства. Тотчас же двое из народных трибунов схватили того, кто это сделал, и сорвали венок. Вне себя от гнева, Цезарь отстранил обоих трибунов от должности и приказал сразу же отпустить этого человека. Сенат и убежденные республиканцы восприняли это как доказательство того, что Цезарь всерьез стремится стать царем. Цезарь ничего не возразил и тем сделал большую ошибку.

На последующих затем Луперкалиях один из консулов, желая подольститься к Цезарю, несколько раз пытался надеть на него царскую диадему. Однако тот со смехом противился этому и велел передать диадему в дар Юпитеру Капитолийскому. Но это уже не помогло — несчастье стало неотвратимо. Неизвестно, насколько это соответствовало действительности, но по Риму распространилось известие, что персов может победить только один царь — и это было на руку Цезарю, который собирался весной выступить в поход против парфян.

В февральские дни назревал заговор, но подготавливался он сверху, и в народе о нем ничего не знали.

Впоследствии говорили, что было множество предостерегающих предзнаменований. Правда, как подтвердил мне позже Антоний, все это не соответствует истине. Но даже если предзнаменования и были, — не такой человек был Юлий Цезарь, чтобы отказываться от своих планов.

Ничто не могло бы помешать ему пойти в сенат в этот день 15 марта — разве что его болезнь. Но как раз в этот день он почувствовал себя лучше и в пять часов дня вышел из дома. По дороге кто-то тайком сунул ему список участников заговора — до сих пор неизвестно, кто это сделал. Но Цезарь подумал, что это обычное прошение, и решил просмотреть его вместе с другими бумагами дома на досуге. Говорят, что гадание по внутренностям жертвенных животных также предсказывало в этот день что-то неблагоприятное — но это уж доказать невозможно.

Утверждают, что знаменитый прорицатель того времени Спуринна в этот день также предостерегал Цезаря, чтобы он не ходил в сенат. Но известно, что он делал это и раньше. Спуринна встретил Цезаря у входа в курию. И когда тот сказал, что вот сегодня пятнадцатое, а с ним ничего не случилось, Спуринна взглянул на него укоризненно и заметил: «Но ведь день еще не кончился».

Я пришел пораньше, и смотритель, как всегда, наморщив лоб, долго изучал мой пропуск. При этом я заметил, что это заседание проводится не в старой курии на Форуме, а в, большом зале театра Помпея — видимо для того, чтобы вместить всех, кто хотел присутствовать при появлении Цезаря. Мне удалось занять на скамье довольно удобное место, так что я ясно видел выражение лица Юлия Цезаря, когда он вошел в курию. У меня не было никаких видений, но мной овладело вдруг какое-то странное чувство нереальности: как будто я сижу в театре, а на сцене происходит что-то непостижимое и загадочное.

Цезарь сел. Его худое, изборожденное морщинами лицо выражало собранность, доброжелательность и вместе с тем некоторое пресыщение, как будто он хотел сказать: «Все это: мне наскучило, кончайте же скорей, ведь есть дела поважнее». На заседании присутствовали в основном самые известные сенаторы.

К Цезарю подошел вечный проситель Кимбер Тиллий и о чем-то спросил его. Цезарь покачал головой и отмахнулся правой рукой: видимо, ответ был отрицательным. Тогда Тиллий, как будто в гневе, схватил его за плечи. Цезарь громко воскликнул: «Это насилие!» По залу пронесся какой-то ропот. Далее все произошло так быстро, что едва можно было уследить. Кто-то сзади ударил Цезаря кинжалом, и две дюжины мужчин набросились на него. Он без звука рухнул на пол, голова его была чем-то прикрыта, тога в кровавых пятнах. В том, что он упал к подножию статуи Помпея, многие увидели перст судьбы.

Потом началось нечто невообразимое. Все ринулись к выходу, многие из сенаторов были полумертвыми от страха. Я тоже поспешил выбраться из этого хаоса. У меня не было ни малейших сомнений в том, что Цезарь мертв. Но все же, опасаясь принести недостоверные известия, я притаился за колонной и подождал, пока не пришли несколько рабов, чтобы унести тело. Они положили Цезаря на носилки. Теперь видна была его голова с полуоткрытыми глазами на бледном, забрызганном кровью лице. Одна рука бессильно свесилась и покачивалась в такт торопливым шагам рабов. Глядя на это бессильное покачивание, я не смог сдержать слез. Только что это был властелин половины мира — и вот уже мертвое тело, кусок мяса, ничем не отличающийся от тех, что ежедневно дюжинами выносят из Цирка и сбрасывают в Тибр. Конечно, с диктатором этого не произойдет. Но не все ли равно мертвому телу — вознесется оно вверх с душистым дымом костра или волны Тибра вынесут его в море, где его сожрут хищные рыбы.

Рим встревоженно бурлил, на каждом углу взволнованные толпы громко обсуждали это событие. Я изо всех сил подгонял моего мула. Но, как оказалось, я был не первым, кто принес царице это ужасное известие.

Клеопатра была потрясена, однако оставалась спокойной и деловитой, как будто ей просто сообщили о смерти какого-то старого сенатора. Она велела нам взять с собой только самое необходимое и сказала, что судьба Египта зависит теперь от того, насколько быстро мы исчезнем. В сущности, это было бегство, но происходило оно очень организованно, без паники и проволочек.