Так что в Антиохии нам была устроена не официальная, но очень сердечная встреча. Все было почти по-семейному, и это понятно — ведь Антоний приветствовал мать своих детей. Мы присутствовали при их встрече в большой зале дворца наместника.

Старому вояке не удалось скрыть свое волнение. Его изборожденное морщинами лицо было бледным, глаза блестели, рот дрожал, и видно было, как нелегко ему сдержать себя и не броситься тут же на шею своей возлюбленной. Он слишком много шутил, смеялся и говорил, а Клеопатра ловила каждое его слово с тем же вниманием, с каким маленькая девочка слушает своего отца. Спустя немного времени оба они удалились, и слуги проводили каждого из нас в отведенную ему комнату. На этот раз весь наш двор удобно разместился в обширном помещении старой царской крепости.

Не знаю, случайно ли так вышло, но моя дверь оказалась рядом с дверью Ирас, и то, что началось в Тарсе, здесь продолжилось так, как будто и не было никогда эпизода с Алексом в Александрии.

Да, он был здесь, красивый, вежливый, образованный и предупредительный Алекс, но он уже не играл такой важной роли. Клеопатра откровенно выказывала ему свое нерасположение. Однажды я даже услышал, как она сказала ему, что посылала его к Антонию не затем, чтобы удержать того подальше от Александрии, что превосходно удавалось Алексу целых четыре года. Алекс, горячо жестикулируя, стал что-то говорить в свою защиту, но я, к сожалению, уже не мог этого разобрать, потому что они отошли слишком далеко.

Ирас также откровенно была с ним холодна, и, если дело доходило до разговора, она безжалостно окатывала его волной насмешек и колкостей, так что происходило почти невероятное: Алекс лишался дара речи. На его блестящем жизненном пути наступил спад. И как раз, когда мое злорадство уже готово было перерасти во что-то вроде презрительного сочувствия, этому любимцу фортуны снова удалось всплыть. Для сравнения мне вспоминается басня о лягушке, которая упала в кувшин с молоком. Стенки его были гладкими, и ей никак не удавалось выбраться. Но вместо того, чтобы сказать себе: «Ничего не поделаешь, придется утонуть — это ведь лучше, чем часами мучиться барахтаясь», она все же не теряла надежды: барахталась и плавала, плавала и барахталась — до тех пор, пока все молоко не превратилось в кусок масла, по которому она и выбралась наружу.

Так и Алексу вновь удалось встать на ноги, потому что он неизменно оставался приветливым и веселым, открыто признавая свои неудачи. Если его встречали насмешками, он сердечно смеялся вместе со всеми — да, если нужно было, он даже сам над собой смеялся. Таким образом ему вновь удалось заполучить теплое местечко за столом Клеопатры. Но вновь привлечь к себе Ирас он так и не смог.

Она навсегда выбрала. Я чувствовал, что после Клеопатры я для нее самый главный человек на свете, однако понимал, что этим я обязан не только своему обаянию, но и сложившейся благоприятной ситуации. Ирас была совсем не похожа на величественную и молчаливую Шармион, и ее настроение зависело от успеха и счастья ее госпожи. Если после ужина та каждый раз уединялась с Антонием и по понятным причинам не нуждалась больше в своей горничной, это побуждало к действию и Ирас. Мы вместе покидали обеденную залу, при этом моя возлюбленная каждый раз бросала в сторону Алекса насмешливо-презрительный взгляд. Я тоже проходил мимо него, высоко задрав голову, еще немного — и я закричал бы, как петух, который шествует за своей любимой курочкой.

Хотя все знали о наших отношениях, Ирас требовала соблюдения внешних приличий. Так, к примеру, я мог проводить ее только до дверей комнаты, а затем должен был отправляться в свою спальню. Только подождав полчаса, я мог войти к ней — она специально оставляла свою дверь открытой, — но при этом никто из слуг не должен был меня заметить. Она уже ждала меня — с распущенными волосами, в легком хитоне, благоухающая духами и бальзамами, должно быть позаимствованными у Клеопатры. На столике стоял кувшин превосходного вина, фрукты, жареные орешки и имбирное печенье — для усиления желания. Но все это излишне для тридцатилетнего мужчины, если он любит свою спутницу и если его фаллос волнуется, стоит ему только подумать о ней.

Сначала мы выпивали несколько бокалов неразбавленного вина, обсуждали дневные новости, слегка ругали то или это, причем, как я заметил, никогда мы не отзывались плохо о царице или императоре, впрочем, для этого и не было никаких оснований.

Вино подогревало нас. Мы играли друг с другом, обнимались и целовались, при этом руки наши сами пускались в странствие, а проворные пальцы блуждали повсюду. Эта была древняя игра, которая известна человечеству с начала дней, но для влюбленных она всегда новая, каждый раз новая.

Днем Ирас могла быть нетерпеливой, резкой и насмешливой, но все менялось, стоило нам только остаться наедине.

Тогда она становилась терпеливой возлюбленной, любопытной, неустанной и неистощимой на выдумку, заставлявшей вновь и вновь звучать мое и свое тело. Соитие оказывалось для нас часто чем-то второстепенным или просто естественным завершением долгого странствия, которое каждый раз преподносило нам новые сюрпризы. Но иногда нам не хватало на это времени — когда ее или нас обоих призывали неотложные дела. Тогда мы поспешно срывали друг с друга одежду и набрасывались друг на друга, рыча, как дикие кошки.

Однако в основном времени у нас было достаточно, чтобы продолжать любовную игру до поздней ночи. Ничто не мешало нам, прекраснее трудно было бы устроить: при молчаливом согласии царицы, не слишком обремененные обязанностями, мы жили почти дверь в дверь и с радостью встречали каждый новый день. Правда, иногда ночью мою любимую вызывала к себе царица — например, когда ей нужно было после долгого утомительного и официального симпосия привести себя в порядок, чтобы встретить Антония во всеоружии своей красоты. Кроме того, Клеопатра в этом мире, где правят мужчины, любила время от времени поговорить с подругой, которой она доверяла. Всем известно, что при этом она предпочитала Ирас, потому что строгая Шармион так заботилась о царском достоинстве своей госпожи, что при дворе даже ходила поговорка: Шармион царственнее, чем сама царица. Все же она была очень умная и образованная женщина и для серьезных бесед подходила гораздо больше, чем моя легкомысленная Ирас, которая, напротив, была непревзойденной собеседницей для легкой и непринужденной болтовни — ведь и царицы не могут быть всегда настроены серьезно и торжественно.