Марк Антоний сильно постарел за эти несколько месяцев. Его и без того морщинистое лицо теперь стало похоже на потертый кошель с двумя потускневшими монетами на нем: глаза потеряли свой блеск, губы горестно сжаты.

— Благодарю тебя, Олимп. Но я тоже предпринял кое-что, и вскоре все должно как-то разрешиться.

Движением руки он попросил остальных выйти, затем, помолчав немного, задумчиво взглянул на меня.

— Ты всегда был верен мне и умел держать язык за зубами — так что почему бы и не рассказать тебе? Я приказал распустить среди парфян слух, что на следующей неделе к нам в подкрепление должны подойти пять отборных легионов Октавия. Это должно обеспокоить Фраата, и я со дня на день жду от него парламентеров. Как только они прибудут, я сообщу тебе, трибун.

Я встал и поклонился.

— Благодарю, император!

Через некоторое время действительно прибыли послы и от имени своего царя пригласили нас явиться для переговоров. Антоний был достаточно умен и не стал соваться в логово льва, а послал вместо себя двух легатов и двух доверенных лиц — Минатия Планка и Канидия Красса, а кроме того двух секретарей, которые должны были все записать, — одним из них был я.

— Раскрой глаза и уши, Олимп, и как следует рассмотри этого Фраата. Я думаю, ты лучше меня разбираешься в людях и по его лицу сумеешь прочесть то, о чем он умалчивает.

Не сказать, чтобы меня особо порадовало это поручение. Фраат слыл человеком жестоким и если был не в духе, то вполне мог приказать посадить меня на кол — такая казнь использовалась в его стране довольно часто. Осужденного сажали на острый кол, который медленно пронизывал все тело и выходил где-нибудь в районе плеча. При этом острие было слегка закруглено, так чтобы оно не повредило внутренние органы, и несчастный оставался в живых еще несколько дней, испытывая невероятные мучения.

Обо всем этом я думал, проходя через небольшие ворота в город и далее к царскому дворцу. Здесь, так же как и в Александрии, дворцовый квартал был отделен от города. Снаружи он выглядел совсем не пышно, и тем великолепнее оказались его внутренние покои. Стены были завешены пестрыми варварскими коврами, на которых были изображены сцены из жизни богов и царей. Когда я говорю «богов», то это не совсем точно, потому что парфяне следовали религии Заратустры, который — как Моисей у иудеев — отказался от древнего многобожия, и в основе его учения лежала вечная борьба добра и зла.

Царь Фраат восседал на искусно сделанном золотом троне, спереди по углам его украшали фигуры двух рычащих львов. На повелителе была тиара парфянских царей, его подбородок и щеки обрамляла искусно завитая и уложенная борода, так что прочесть что-либо по его лицу было довольно трудно.

Едва мы поклонились ему, он на ломаном греческом обратился к нам с язвительной речью, содержание которой я передаю только в общих чертах.

— Смотрите, смотрите, наконец-то они явились, посланники благородного Антония, который слишком труслив, чтобы самому предстать передо мной. Теперь-то причина этого очевидна: он боится меня, боится непобедимого парфянского войска. В отчаянии он приносит сотни собственных солдат в жертву бессильным римским богам — божествам из камня, чьи имена улетучатся, как дым перед ликом вечного Ахура Мазды, — царь поклонился, произнося это имя, — который победит в конце духа зла Ангро-Майнью.

Он и дальше продолжал говорить в том же тоне, насмехаясь над нашими осадными машинами, которые как раз годятся, чтобы сгореть в костре, согрев на несколько часов храбрых воинов. В продолжение всей этой речи он держал на коленях великолепно сделанный лук, поигрывая тетивой, натягивая и отпуская ее. Окончив говорить, он требовательно поднял руку, и тотчас к нему поспешил раб и, опустившись на колени, передал ему колчан со стрелами. Повелительным жестом он велел нам отойти в сторону и выпустил одну стрелу. Мы обернулись и увидели, как в открытых воротах рухнул наземь связанный полуголый человек. Снаружи втолкнули еще второго, третьего и четвертого. Все они были убиты меткими выстрелами царя под громкое ликование придворных. Потом все тела вынесли и поспешно вытерли кровь с мраморных плит.

— Это были римляне! — торжествующе воскликнул Фраат. — И так же, как я уложил их одного за другим, так же и мое войско уничтожит вашу армию — солдата за солдатом!

Он отложил лук и, подавшись вперед, продолжал спокойным, почти льстивым голосом:

— Но Ахура Мазда [51] дает вам возможность спасти остатки римского войска — передайте это вашему императору! — если он немедленно уведет все свои войска. Я даю вам три дня срока — после этого любой римский солдат, оказавшийся в пределах досягаемости наших стрел, будет убит! Вы поняли? Три дня, а потом чтобы я больше не видел и не слышал ни одного римлянина, чтобы и духу вашего здесь не было!

Возглавлявшие нашу миссию Минатий Планк и Канидий Красс переглянулись. Планк слегка пожал плечами, а Красс, известный своим мужеством, выпрямился и сказал:

— Могу ли я ответить, мой царь?

— О чем тут еще говорить?

— Сначала одно общее замечание. Судя по твоим словам, ты считаешь себя победителем римлян. На это я должен сказать тебе — также и от имени императора, — что решающего сражения не состоялось и поэтому победитель не может быть назван.

При этих словах по рядам придворных пробежал возмущенный ропот. Однако это, казалось, вовсе не смутило Красса.

— И во-вторых, история доказывает, что Рим быстро оправляется после любой неудачи, потому что боги, которых ты оскорбляешь, определили Риму властвовать над миром. Риму — а не грекам, галлам, германцам, не сирийцам, не македонянам и не парфянам! Мы вернемся вновь, и если до этого тебя еще не свергнут с трона, то это сделаем мы — с тобой или с твоим преемником. Римское войско уже завоевало большую часть мира, и Парфия не будет исключением.

В зале воцарилась тишина, все затаили дыхание. В голове у меня шумело. «Сейчас, — думал я содрогаясь, — должна решиться наша судьба. Нас всех поставят на стену и сразят стрелами, а Антонию останется только беспомощно взирать на это».