Тогда я не осознавал этого, и только позднее мне стало ясно: война, особенно если она длится так долго, все более ожесточает людей, и вещи, которые возмутили бы тебя раньше, теперь совершенно не трогают. Как раз это произошло с римлянами. И тем не менее еще находятся те, кто говорит о нравственной ценности войны, ссылаясь при этом на философа Гераклита [52] и его губительное утверждение: «Война — отец всех вещей». Война, по их мнению, обостряет чувства, способствует пробуждению творческих сил и быстроте действий и служит движению человечества вперед.

Может быть, для каких-нибудь высших офицеров это и верно, но для массы простых солдат война не приносит ничего, кроме увечий, страданий, а часто и смерти. Сражения все больше и больше отупляют их, и чужие страдания с каждым разом трогают все меньше — они превращаются в бесчувственные машины для убийства.

Не знаю, как долго мы еще были в пути — может быть, десять дней, а может, двенадцать или четырнадцать. Все были измучены усталостью, голодом и жаждой, страдали от ран и болезней. Через каждые несколько стадий кто-то падал, обессилев. Иногда, на его счастье, товарищи поднимали его и — сами совершенно ослабевшие — волокли еще некоторое время, а потом, если он так и не приходил в себя, все же бросали. Лошадей и мулов не хватало даже для больных, и многие животные были так слабы, что им не род силу был и малейший груз, так что приходилось просто вести их.

Мы с Салмо часто сопровождали отряды, отправлявшиеся на поиски продовольствия, потому что только таким способом можно было время от времени хотя бы наполовину наесться. Парфия не такая страна, где плоды можно просто срывать с деревьев. Все, что удавалось нам получить, приходилось добывать силой — разбоем, грабежом или в сражениях.

В тот день рано утром мы напали на стоянку пастухов, которые еще спали и не слышали, как мы подошли. Все они сломя голову бросились бежать. Однако мы и не думали преследовать их, а набросились на то, что они оставили: молоко, сыр, хлеб и несколько мешочков сушеных фиников и фиг. Мы без разбора хватали все, что попадалось под руки.

Никто и не думал о том, чтобы поделиться с другими или принести что-нибудь войску. Каждый кусок сыра и глоток молока, каждый финик означал возможность выжить.

Центурион торопил нас:

— Прочь! Нам надо поскорее убираться! Если парфяне застанут нас здесь, нам конец!

— Он прав, — сказал Салмо, — надо сматываться!

Тут взгляд мой упал на кучу необработанных овечьих шкур, испускавших отвратительную вонь. Мне показалось, что там что-то шевельнулось, и из любопытства я решил взглянуть на них поближе. Спрыгнув с лошади, я несколько раз ткнул в эту кучу мечом. Кто-то взвизгнул, и из-под окровавленных, облепленных мухами шкур высунулась тонкая рука. Салмо схватил ее и вытянул на свет девочку лет двенадцати или четырнадцати, которая сразу же закрыла глаза и задрожала.

На ней была короткая полотняная рубашка: что-то вроде простой туники без рукавов. Она стояла перед нами, вся перепачканная кровью и навозом, и чресла мои наливались неодолимой похотью. Пока я был голоден, страдал от жажды и постоянно должен был бороться за жизнь, во мне, разумеется, отсутствовало всякое стремление к противоположному полу. Но теперь я был сыт, и желание охватило меня с такой силой, что я не раздумывая сорвал с девочки одежду и силой овладел ею, повалив на вонючие шкуры. Меня не трогал ни жалобный визг девочки, ни присутствие Салмо, ни угроза нападения парфян.

Потом я встал и обратился к Салмо, который стоял от меня в нескольких шагах, повернувшись спиной:

— Давай займись! Кто знает, когда ты снова встретишь девушку.

Он обернулся и спокойно ответил:

— Я понимаю, мы на войне, но ты совершил противное Богу дело. Тот, кто обесчестил девушку, должен превратиться в камень — так говорит наш Господь. Здесь некому судить тебя, но Господь покарает твоих потомков до третьего колена.

— Я не иудей, Салмо, и меня нельзя судить по законам вашего бога. И кроме того, теперь она уже не девушка, так что ты можешь спокойно взять ее. Потом, если вдруг парфяне тебе кое-что отрежут, ты пожалеешь, что упустил такую возможность, скажешь: «Если бы только…»

— Нет, — оборвал меня Салмо, — не пожалею. Ты не понимаешь меня, господин. Пойдем лучше!

Девочка, скорчившись, лежала на куче вонючих шкур и тихо плакала. Я даже не обернулся, уходя, и не почувствовал ни сострадания, ни сожаления.

Это только еще одно свидетельство того, как война, нужда и опасность заставляют человека измениться и выявляют в нем все самое дурное и достойное презрения.

Наконец, скорее мертвые, чем живые, мы достигли пограничной реки Аракса, бурной и широкой. Пока наши пионеры — также голодные, обессиленные или больные — искали возможность переправиться через реку, мы со страхом ожидали очередного нападения парфян. Казалось немыслимым, что враг упустит эту последнюю возможность. Однако ничего не случилось, и наши солдаты смогли соорудить какое-то подобие переправы из росших на берегу деревьев и кустов. Они связали их канатом и закрепили его на том и другом берегу. Это был шаткий и ненадежный мост. Он почти полностью скрывался под водой, когда по нему проходили лошади или повозки, однако все же выдержал. Несколько людей утонуло, упав в воду, но в конце концов все мы оказались на той стороне. Царь выслал нам навстречу небольшой отряд, который радушно снабдил нас всем необходимым. Я слышал, как Антоний сказал своим офицерам: «У Артавасда нечиста совесть! Он хочет оправдаться за свое предательство. Подыграем ему и будем держаться с ним как с другом и союзником».

Этот расчет оказался верным. Нам в избытке предоставили все, в чем мы нуждались, так что вскоре обнаружились даже отрицательные последствия этого. Люди объедались и пили вино, как воду, притом что желудки их были ослаблены и не могли справиться с этим. Это, конечно, было не смертельно, но многие при этом совершенно ослабели, так что люди, тридцать дней терпеливо сносившие лишения, теперь пали жертвой излишеств.

Антоний был не из тех, кто относится к опасности легкомысленно и беспечно. Здесь, в Армении, он решил устроить смотр своих войск и попытался рассмотреть факты, ничего не приукрашивая. Я присутствовал в кругу легатов и трибунов, когда он сказал: