Мои отношения с Дэвидом развивались тоже. Наш потенциал становился яснее, наши горизонты расширялись, и мои надежды парили высоко. Помню, в частности, один день: мы сидели в “Джоконде”, хиповом кафе-баре в Сохо, и Дэвид весь расчувствовался, вспоминая, как замечательно было, когда ему было 16, играть в Ил-Пай-Айленде вместе с Базз или Lower Third, накачиваться “блэк-бьютиз” и не спать по нескольку дней, тусуясь со своими дружками-модами здесь, в “Джоконде”. Ах, причитал он, вот ЭТО был рок-н-ролл. ВОТ в чем была вся штука.

Я взглянула на него и подумала: “Ну уж нет, мой мальчик, рок-н-ролл – это больше; он должен вести дальше. Мне не нужны всего лишь рев бензедрина в крови, запах толпы и какая-то занюханная кафешка. Мне нужен весь fucking МИР!”

5. ВОЗРАДУЙТЕСЬ, ИБО “КОРОЛЕВА” ПОЧИЛА!

У нас был свой дом, у нас была своя группа. Какой дальше пункт? О, боже, ужасно неприятный, полный двусмысленности и конфликтный для меня, а, возможно, и не слишком приятное чтиво для вас. Все же, с ним нужно покончить.

Ля Питт. Как он меня оскорблял? Давайте-ка подсчитаем...

Нет-нет, не сейчас. Сначала небольшой портрет этого человека.

Среднего, ближе к высокому, роста, средней плотности сложения, под сорок лет в 1970 году, с рыжеватыми седеющими и раньше времени редеющими волосами, Кен выглядел безукоризненно: он шил себе костюмы на Сэвил-Роу, брился у дорогих парикмахеров, был со вкусом и неброско надушен. Возможно, он добирал стилем то, чего ему естественным образом не доставало во внешности. И все же я находила его лицо с тонкими губами, по-тевтонски широкое под глазами, неприятным. Я просто не могла избавиться от мысли, (учитывая то, что мне приходилось о нем слышать), что эс-эсовская фуражка с черепушкой очень естественно подошла бы этому германообразному лицу. Он говорил с медлительной надменностью, присущей правящему классу, но я не обнаружила в нем соответствующей этому рангу настоящей холодноватой грации, воспитываемой поколениями в касте британских браминов в лучших частных школах. Впрочем, хотя он не учился в Итоне, (Харроу, Веллингтоне и уж конечно не в Крайстчерче), у меня нет сомнений, что он все же посещал какую-то частную привилегированную школу, пропитанную старой доброй содомией, где мальчиков заставляют обливаться холодной водой, часто наказывают и подвергают другим “закаляющим и улучшающим породу” садо-мазохистским ритуалам. Он был неисправимым женоненавистником и, конечно же, обожал свою мамочку.

Я отнюдь не собираюсь принизить уровень образования Кена, потому что он был исключительно культурным человеком, с глубокими познаниями в истории, литературе и искусстве, и Дэвид, несомненно, многому научился у него. Не думаю, что культурные горизонты моего мальчика из Бромли были бы даже отдаленно столь же широкими, если бы Кен не взял на себя задачу их расширить.

Кена ни в коем разе нельзя считать и неспособным менеджером. Он был очень проницателен и с исключительно хорошими связями в своем “рука-руку-моет”-мире британских торговцев певцами (вот сучка эта Энджи!). Если бы Дэвид захотел избрать себе кабаре-дорожку к успеху и славе, они бы с Кеном танцевали и дальше свое душевное маленькое па-де-де.

Но это было невозможно. Слова, начертанные на Дэвидовской стене звучали: “РОК И РАДИКАЛЬНОСТЬ”, а не “КАБАРЕ И ПОДЧИНЕНИЕ” - неисправимая разница.

Проблема была и так ясна, но в ней было еще много заковык. Одним из элементов – самым важным – был извечный разрыв поколений. На дворе стоял 1970 год; разница в культурных подходах Дэвида, в его двадцать-три, и Кена, в его, приблизительно тридцать-пять, была устрашающей. Кен просто-напросто не мог врубиться в Дэвидовскую страсть к дзэну, макробиотике, вселенской любви и прочим атрибутам нового хиппи-мира. Для него, я уверена, поход на шоу в “Раунд-Хаузе” был глубоко чуждым икспириенсом. Возможно, вроде того сна, что мне как-то приснился:

Я оказалась на рэп-концерте, не имея ни малейшего представления, как я туда попала, в окружении людей на 20 лет моложе меня, одетых в кроссовки по 150$ и перевернутые задом-наперед бейсбольные кепки, а рэпперы с громкостью в миллион децибелл претенциозно выкрикивали угрозы своим приятелям, оскорбления женщинам, непристойности о том, о сем и об этом, и все кругом просто тащились.

Так что я понимаю – это трудно, когда твои чувства оскорбляются, а ценности попираются, и я уверена, что Кеновское столкновение с поколением мира, любви и освобождения в 1970 году было таким же неприятным, как и мое – с сегодняшней эгоманией, женоненавистничеством и злобностью.

Одной из областей, в которых Дэвидовские и Кеновские понятия расходились особенно далеко друг от друга, был секс. Дэвид был бисексуален (точнее, в большей степени гетеросексуален с гомосексуальной жилкой), а вот Кен был стопроцентным гомосеком. Так что вы можете себе представить, какие пух и перья летали дома у Питта из-за Дэвидовских гетеросексуальных похождений, особенно из-за его длительной любовной связи с Хермионой. Хотя меня, конечно, при этом не было, но Дэвид рассказывал, что Кен ужасно ревновал к Хермионе, хотя не показывал свою ревность открыто из боязни оттолкнуть Дэвида окончательно. Возможно, она окрасила его более свободно выражавшееся пренебрежение ко всему, что брало начало в хиппи-квартале Ноттинг-Хилл – к хиппическим моде, живописи, танцу, музыке и политике. А, возможно, и нет. Может быть, его “королевская” приверженность к культурной и социальной упорядоченности истеблишмента, запуганной хиппи, уже сама по себе была достаточным фактором.

Его приверженность статус кво была горяча, в этом смысле он был во многом человеком своего поколения. Он и его совеременники были гомосексуалистами, знавшими свое место: глубоко “в шкафу”, в безопасности. Они и не мечтали бросить вызов обществу, диктовавшему им, что “шкаф” – это единственное подходящее для них место, а, следовательно, люди, как Дэвид или я, были для них опасны. Открыто показывать на публике свою бисексуальность или гомосексуальность означало, по их понятиям, подстрекать к катастрофе. Истеблишмент этого не одобрит, такова была их логика, последует расправа, и жизнь всех спокойных респектабельных гомиков превратится в кошмар.