Шрифт:
Он процитировал Ленина, и вдруг из второго ряда вскакивает парень в кепке и говорит:
— Анатолий Васильевич! Вы ошиблись!
Луначарский, по своей привычке, снял пенсне, посмотрел в зал и сказал:
— Что-что?
— Вы ошиблись, товарищ Луначарский! Ленин этого не говорил! — выкрикнул парень в кепке.
Луначарский надел пенсне и спокойно ответил:
— Вам не говорил, молодой человек. Мне он это говорил.
Запомнился другой случай, когда Ирочке исполнилось, по-моему, пять лет. Собрались дети. На дне рождения дочери присутствовал Анатолий Васильевич. И в это время он вспомнил, что у него лекция в клубе Зуева. Причем лекция ответственная: предстоит выступать перед московской пожарной командой, в связи с ее 125-летием.
А надо сказать, что Луначарский пользовался всегда одной и той же машиной из гаража ВЦИК, с одним и тем же шофером. Машина из царского гаража: огромное сооружение, высокое, в котором можно было стоять в полный рост!
Извинившись перед присутствовавшими, Анатолий Васильевич вышел.
Наталия Александровна, зная своего мужа, попросила меня поехать с ним для того, чтобы я его немного поторопил, напомнив, что сегодня торжественный день в семье, и проследил, чтобы он не увлекался и постарался уложиться в максимально короткий срок.
Когда мы сели в машину, Анатолий Васильевич сказал:
— Только не обращайтесь ко мне ни с какими вопросами, я хочу немножко сосредоточиться: сами понимаете, для меня тема не такая уж обычная…
Мы приехали на Лесную к клубу имени Зуева. Поднялись по лестнице. Навстречу выскочил заведующий клубом, безумно растроганный тем, что приехал сам нарком просвещения. Сразу же вывел его на сцену и громко провозгласил:
— Дорогие товарищи! У нас сегодня почетный гость: Анатолий Васильевич Луначарский!
Гром аплодисментов. Я стою в кулисе — рядом с кафедрой. Возле меня — завклубом.
Анатолий Васильевич, подняв свою прекрасную голову, начал:
— Дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия Московской пожарной команды…
И вдруг зал охнул одним вздохом… Мы услышали этот вздох, и завклубом схватился за сердце:
— Господи!
Анатолий Васильевич повернул к нам голову, снял пенсне и спросил:
— В чем дело?
Заведующий дрожащим голосом пролепетал:
— Анатолий Васильевич! Вы ошиблись! Вы — у пекарей! У московских пекарей!
— М-м-да, — сказал нарком. — У-гу. — И повернувшись к залу, надев пенсне, произнес: — Дорогие товарищи! Вы, наверное, решили, что я оговорился, иначе не было бы такого единодушного вздоха разочарования. Но я не оговорился. Повторяю: дорогие товарищи! Сегодня, в день стодвадцатипятилетия московской пожарной команды, казалось бы, мне следовало выступить там… Но пекари Москвы…
И теперь удержать его было нельзя! Он говорил два с половиной часа! Несмотря на мои взгляды, полные мольбы, Анатолий Васильевич продолжал выступление. Боже мой! Что только он им ни рассказал: о различных сортах хлеба в Соединенных Штатах, во Франции и в Германии. Он говорил о раскатке теста. Он говорил о формах замесов… Он говорил… Я до того одурел, что мне показалось: он говорил даже о чем-то плотницком! О том, как делают хлеб с завитушками — халы. Он объяснял, что их делают в елку и в паз, как выражаются плотники! Я уже не знаю, что он говорил, но говорил он то, что надо! Зал его слушал как зачарованный!
Остановить его было нельзя, ибо он боялся, чтобы люди не подумали, что он вначале действительно оговорился!.. Вот таким был Луначарский!
Когда вместо Анатолия Васильевича наркомом просвещения назначили Андрея Сергеевича Бубнова, этот — бывший начальник Политуправления — многих людей в аппарате сменил. В частности, своего заведующего гаражом — Гандурина — Бубнов сделал председателем реперткома.
Об этом узнал Луначарский и при встрече с Бубновым произнес гениальную фразу:
— Калигула! Твой конь в Сенате!
А чтобы вы поняли, каков был Гандурин… Он был прелестен! Михаилу Афанасьевичу Булгакову, которого я два раза приводил к нему, Гандурин прямо заявил:
— Эта ваша пьеса запрещается, как и все последующие!..
Во второй раз он ему сказал:
— Бул Гаков, та и нема Гакова!..
Старики
Следует отдать должное руководителям культуры 20-х годов: они с пониманием отнеслись к трудностям в «перестройке сознания» старых работников сцены и на многие их «чудачества» смотрели сквозь пальцы…
21 января 1924 года. Зима. Лютый мороз. Владимир Яковлевич Хенкин и я, будучи в Москве, узнали о печальной вести: умер Ленин.
Расстроенные, поднимаемся по Тверской. Навстречу идет директор Малого театра Александр Иванович Сумбатов-Южин. По его спокойному виду мы понимаем, что он не знает о происшедшем. Хенкин бросается к нему со словами:
— Александр Иванович! Вы знаете об ужасном событии?!
Тот, побледнев, хватается за сердце и бормочет:
— А… что такое?!