Но до села, в котором находился родильный дом, мы добрались скорее. Дорогой Люся держала себя стойко. Только время от времени крепко сжимала мою руку и чуть выгибалась. Я очень переживал за нее, и она меня успокаивала, говорила, что все идет своим чередом.

В перерывах между схватками Люся давала всевозможные советы и наставления. Говорила, где что лежит из белья, какие вещи надо будет потом принести в роддом. Белье для младенца у нее было уже давно припасено. Я, помню, этому очень удивился, а она, улыбнувшись, сказала тогда:

— У тебя всегда наготове чемоданчик с личными вещами на случай тревоги. Вот и мне скоро дадут тревогу. И не какую-нибудь учебную.

Возвратив мне Люсины пальто, костюм и валенки, старая няня покачала головой:

— Помучиться ей, конечно, придется. Тазик у нее уж больно узок, как у девочки.

— И долго все это?

— А кто ж знает? Может, два часа, а может, двое суток. Одному богу известно, милок. Позванивай. Скажут, что и как. Да ты, голубок, не бойся. Чего нос-то повесил? Обойдется.

— А вдруг?

— Не говори так. Я уже здесь не один год работаю. А всё у всех было в аккурате. Акушерка у нас знающая и с образованием.

Вернувшись домой, я прежде всего справился по телефону, как Люся себя чувствует.

— Как и подобает роженицам, — ответили мне и просили часто не звонить. Тогда я взял шлемофон и пошел на аэродром.

Темно-серое, обложенное мутной наволокой небо задерживало рассвет. Но такая погода нам как раз и была нужна для отработки пробивания облаков с заходом и расчетом на посадку по приборам.

Ожидая, когда вернется с разведки руководитель полетов (из-за возможного ухудшения погоды полеты решили начать раньше), летчики сидели в вагончике около печки и тихо беседовали между собой.

На носу было восьмое марта, а поэтому речь шла о том, как провести этот день, какие купить подарки.

— Может, сорвемся в город? — предложил Лобанов своему закадычному другу. — Для желающих дают автобус. У меня там есть на примете одно местечко. Девочки такие, что пальчики оближешь.

Шатунов не ответил. Он все думал и думал о чем-то, глядя в одну точку. И это взбесило Лобанова.

— Да брось ты сохнуть по ней! Умершего к жизни не вернешь. Да и не любит она тебя.

— Знаю, — Михаил насупился.

— Ну так какого же черта! Встряхнуться надо. Посмотреть на других. А ты сидишь, как сурок в норе.

Лобанов достал ножичек и начал полировать ногти, напевая под нос:

— Как много девушек хороших, Как много ласковых имен…

Это была любимая песня Лобанова, и он всегда мурлыкал ее, если разговор шел о девушках.

— Лобанов прав, — сказал я. — А клин вышибают клином.

— Ладно, посмотрим, — Михаил махнул рукой, словно хотел отогнать кого-то, — в город мне так и так нужно.

Пришел врач. Через открытую дверь, как на экране цветного кино, показалась панорама ночного аэродрома. Перспектива и воздух на ней отсутствовали, но благодаря разноцветным огням были отчетливо видны взлетно-посадочные полосы, и рулежные дорожки, и линии подхода и ограничения, и стартовый командный пункт.

Александрович прошел к столу, на котором стояла лампа.

— Как, хлопцы, самочувствие? — спросил он своим жидким тенорком.

— Блестящее, — ответил Лобанов и положил в рот кусок сахару. Он всегда ел сахар перед полетами, чтобы острее было зрение.

Александрович похлопал его по плечу:

— У тебя один ответ. Где Простин?

— Здесь Простин, — я быстро подошел к врачу и дал ему знак, чтобы никому ничего не говорил.

— Отвезли? — спросил он на улице.

— Да.

— Вот и чудесно. Я смотрел плановую таблицу. У вас пробивание облаков?

— Да.

— Придется сегодня подождать.

— Почему?

— Сами знаете. Во-первых, по не зависящим от вас обстоятельствам вам пришлось нарушить отдых. Во-вторых, вы возбуждены, ваше внимание переключено на другой объект.

— Доктор, я чувствую себя хорошо.

— Спорить бесполезно. Я уже попросил командира, чтобы освободил вас от полетов. Он всецело согласен. Вот так!