— Квартира! — сказалъ Кириллъ Семменычъ, устраиваясь на лавкѣ у окна. — Ишь, садитъ-то какъ…

— Не пухъ, не вылетишь. Чай съ семи вѣтровъ обдувало, — сказалъ хозяинъ.

Сеня сѣлъ на лавку и осматривалъ новое помѣщенiе. Крючочникъ въ своемъ уголкѣ, сидя на скамеечкѣ передъ табуретомъ, пощелкивалъ щипчиками, проворно загибая крючки.

Время тянулось скучно. Пообѣдали чаемъ съ ситнымъ и прилегли отдохнуть. Сеня лежалъ, накрывшись своимъ зипуномъ, смотрѣлъ на вертящiеся черные пальцы крючочника и подъ чиканье щипчиковъ, утомленный новыми впечатлѣнiями, уснулъ.

Къ вечеру въ сосѣдней половинѣ стало шумно: собирались ночлежники, хлопала дверь, и хозяинъ отбиралъ пятаки за ночь.

Крючочникъ, какъ громадный жукъ, выползъ на середину комнаты, къ висячей лампѣ, и какъ машина работалъ пальцами и щипцами.

— Много-ль наработешь за день-то? — спросилъ его Кириллъ Семенычъ.

Тотъ нехотя поднялъ голову.

— Копеекъ на двадцать. Горе-работа… Э-эхъ…

— Фью-фью… Съ утра и до ночи?

— Съ утра и до ночи. Надо-жъ кормиться-то… Ноги-то мои на заводѣ остались… котломъ придавило…

Тутъ только Сеня замѣтилъ, что крючочникъ не сидѣлъ, а стоялъ на какихъ-то кожаныхъ култышкахъ.

— И не дали ничего?

— Какъ-же, дали… Годъ подержали, а потомъ и въ отставку…

— Прутъ изъ деревни, а чего прутъ: цѣну только сбиваютъ, черти!.. — кричалъ кто-то за перегородкой. — тутъ вонъ тыщи безъ работы сидятъ, а они все прутъ…

— Пожилъ-бы въ деревнѣ, — узналъ… Отъ хорошей жисти не побѣжишь въ этакую мурью. Третью недѣлю маемся…

За три дня Сеня узналъ многое. Онъ узналъ, что въ этомъ городѣ, такомъ богатомъ и красивомъ, десятки тысячъ людей не имѣютъ въ карманѣ пятака; что на этотъ рынокъ, называемый „Хитровкой“, сходятся тысячи голодныхъ, у которыхъ только одна собственность — руки, ждутъ работы недѣлями, на ночь расползаются по норамъ и снова, какъ забѣлѣетъ день, ждутъ работы. Новый мiръ открылся здѣсь передъ Сеней. Живя дома, онъ зналъ, что въ городѣ живется хорошо, а въ деревнѣ плохо, что въ городѣ боьше живутъ господа, а въ деревнѣ — мужики, — и только. Теперь онъ видѣлъ тысячи голодныхъ, оборваннхъ. Они искали работы и просили милостыню; они проклинали жизнь, угрюмо смотрѣли въ землю и почти никогда не улыбались.

День ото дня становился мрачнѣй всегда бодрый Кириллъ Семенычъ: мѣсто не навертывалось. Обѣщали на какомъ-то заводѣ недѣли черезъ двѣ: надо было ждать.

Въ концѣ недѣли въ ночлежкѣ разыгралась сцена: хозяинъ выгонялъ Сократа Иваныча, того гиганта въ розовой рубахѣ, котораго Сеня замѣтилъ въ первый день появленiя въ ночлежкѣ.

— Куда я пойду въ такомъ видѣ?… Некуда мнѣ идти!.. — кричалъ гигантъ, не вставая съ лавки.

— Ступай, ступай… Я тебѣ не богадѣльня…

— Затвра товарищи меня возьмутъ… все выплачу!

Сеня чувствовалъ жалость къ гиганту, растерянно оглядывавшему всѣхъ: очевидно, у него не было ни гроша.

— На, заплачу я пятакъ, — сказалъ вдругъ Кириллъ Семенычъ. — Что ужъ гнать… Можетъ, и впрямь товарищи выручатъ… со всякимъ бываетъ.

Сократъ Иванычъ, какъ его звали въ ночлежкѣ, сразу повеселѣлъ, водворился на нарахъ и сказалъ:

— Вотъ оно… съ понятiемъ-то человѣкъ… Да дай мнѣ только въ линiю войти… ужъ я… Меня вся Москва знаетъ… Хоть-бы кто двугривенничекъ далъ… На послѣднiй пунктъ выйду и баста…

Это былъ знаменитый литейщикъ, извѣстный на многихъ заводахъ. Въ ночлежные дома приводила его болѣзнь: проработавъ мѣсяцевъ шесть, онъ начиналъ тосковать, бросалъ мѣсто и запивалъ мѣсяца на два; пропивалъ съ себя все, ночевалъ по угламъ, отдыхалъ и снова „входилъ въ линiю“.

Обыкновенно, къ концу запоя, товарищи выручали его, одѣвали, и онъ немедленно поступалъ на заводъ: его цѣнили.

Шла вторая недѣля, какъ Сеня и Кириллъ Семенычъ жили въ ночлежномъ домѣ. Извѣстiй изъ деревни не было: должно быть письмо Кирилла Семеныча завалялось гдѣ-нибудь на станцiи. Сеня ждалъ прiѣзда отца и боялся: пристроятъ опять къ „хозяину“, и придется, быть можетъ, навсегда разстаться съ Кирилломъ Семенычемъ.

Старый мастеръ послѣднiе дни пропадалъ въ городѣ, обходя заводы и мастерскiя, возвращался усталый, разбитый, ложился на лавку и молчалъ; всегда дѣятельный, онъ томился своимъ положенiемъ безработнаго, выбитаго изъ привычной колеи человѣка.

— Чтой-то ты и не поговоришь, дядя… Аль плохи дѣла? — спросилъ какъ-то крючочникъ.

— Да, ужъ надо-бы хуже, да нельзя… И ломаетъ меня всего… должно, прохватило.

— Какъ не ломать?.. Нашего брата всю жизнь ломаетъ да мнетъ. И парнишка-то присмирѣлъ твой…