Шрифт:
— Квартиру-то очищай… Какъ вы теперь прогорѣмши, хозяинъ съѣзжатъ требуетъ… А то къ мировому.
Сеня понялъ, что Ивана Максимыча гнали съ квартиры. Куда же онъ пойдетъ? На улицу? На грязную улицу, гдѣ между большими домами плаваетъ туманъ, и въ этомъ туманѣ, какъ печальные глаза, тонутъ желтые огоньки фонарей. Что же такое этотъ городъ, такой красивый при солнцѣ, съ храмами и дворцами, бульварами и магазинами, и такой грязный и страшный осенней ночью подъ струями дождя? А куда же пойдетъ онъ и Кириллъ Семенычъ?..
— Ты это чего, братикъ? — сказалъ Кириллъ Семенычъ, замѣтивъ устремленные на него испуганные глаза Сени.
— Ты чего это?.. ты не того… не нюнь, не пропадешь.
Сказалъ, — не брошу. Хоть и маленькiе мы съ тобой люди, а пугаться нечего… Нѣ-ѣтъ, братикъ, — успокаивалъ онъ себя. — Не таковъ, братъ, я, чтобы нюни распускать. Меня-то жизнь ужъ какъ ломала, — все пережилъ…
И проволокой меня драли, и подъ заборами ночевалъ, и по недѣлямъ голодалъ. И не боюсь я ничего. И ты не бойся.
— Такъ возьмешь его-то? — сказалъ Иванъ Максимычъ. — Какъ мнѣ его теперь держать…
— Нельзя же бросить, не щенокъ. Не можешь ты, я возьму.
На утро Кириллъ Семенычъ забралъ свои пожитки, взялъ паспорта и сказалъ:
— Ну, Сеня, пойдемъ!.. Народъ мы привышный, пойдемъ, куда подешевле, до мѣста. Въ ночлежный пойдемъ…
Глава Х. Въ ночлежномъ домѣ
Вышли на улицу. Кириллъ Семенычъ несъ на полотенцѣ сундучокъ съ пожитками. Подморозивало. Выглянуло солнце, и улицы повеселѣли. На перекресткахъ стояли бравые городовые съ ясными значками на шапкахъ, сновали извозчики, ѣхали съ дѣловымъ видомъ люди. Въ зеркальныя окна магазиновъ заглядывали прогулявшiеся господа.
Шли бульварами. Нарядные ребятишки бѣгали по усыпаннымъ пескомъ дорожкамъ; на скамейкахъ сидѣли почтенные господа, проглядывая газеты. Все было чисто, сыто и довольно собой.
„Горячiе пирожки“ — прочелъ Сеня за окномъ большой булочной. Было видно, какъ за мраморными столиками сидѣли чисто одѣтые люди и кушали пирожки.
— Пойдемъ, чего тутъ, — торопилъ Кириллъ Семенычъ. — Аль ѣсть хочешь? — и Сеня продолжалъ путь.
Да, ему очень бы хотѣлось попробовать пирожковъ, но у Кирилла Семеныча денегъ мало, да и не до пирожковъ теперь.
Съ большой улицы, изъ сутолоки экипажей и пѣшеходовъ попали они въ переулокъ, гдѣ пошли магазины поменьше, лавочки съ платьемъ и обувью, съѣстныя, чайныя и трактиры; гнилью и вонью тянуло съ грязныхъ дворовъ. На каждомъ шагу встрѣчались плохо одѣтые люди, старьевщики, татары, лоточники, пышечники. Изъ переулка попали на большую, запруженную народомъ площадь. Гомонъ тысячи голосовъ стоялъ здѣсь.
Удивленно глядѣлъ Сеня на шумливую сѣрую толпу, точно спрятавшуюся сюда отъ красивыхъ улицъ, въ эту низко расположенную площадь, обставленную грязными домами съ рядомъ черныхъ отверстiй, никогда не закрывающихся дверей. Тусклыми рядами оконъ глядѣли на площадь эти неуютные дома съ липкими отъ грязи порогами десятковъ входовъ. Тысячи людей, одѣтыхъ съ чужого плеча, покрытыхъ заплатами и швами, въ стоптанныхъ сапогахъ, опоркахъ и лаптяхъ, въ разнокалиберныхъ шапкахъ, картузахъ, измятыхъ котелкахъ и даже безъ шапокъ толклись на площади, бранились, кричали, пѣли, закусывали. Десятки бабъ сидѣли на большихъ корчагахъ, покрытыхъ тряпьемъ. Это была прохладная кухня.
Въ корчагахъ прѣли щи и похлебка; на переносныхъ жаровняхъ жарилась колбаса и печенка. Десятки людей, сидя на корточкахъ, ѣли изъ мисокъ подъ открытымъ небомъ, часто подъ дождемъ; сотни ходили возлѣ, потягивая голодными ноздрями раздражающiй запахъ, мечтая о благословенной корчагѣ и горячей похлебкѣ, не заглядывавшей въ желудокъ, можетъ быть, десятки дней.
Однимъ словомъ, передъ Сеней открылся знаменитый „Хитровъ рынокъ“ съ оживленной площадью днемъ и молчаливыми домами ночью.
— Вишь, „Хитровъ рынокъ“, — угрюмо сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Да ты не робѣй, — свои, братъ, все… крестьянскiй народъ, православные… Кого жизнь вышибетъ, сюда идутъ, на низъ… Тутъ всякаго народу есть… И жулики есть, и хорошiйе люди есть… Ну, идемъ.
Они вступили въ одно изъ черныхъ отверстiй въ стѣнѣ дома и поднялись по грязной каменной лѣстницѣ. Съ площадокъ вели двери въ полутемные коридоры съ рядами ободранныхъ дверей. Гдѣ-то играли на балалайкѣ, плакали дѣти. Кириллъ Семенычъ отворилъ одну изъ дверей.
Большая комната была перегорожена на двѣ части: въ правой половинѣ шли вдоль стѣнъ нары съ тюфяками и рванью; въ лѣвой, должно быть, жили хозяева или болѣе почтенные жильцы.
— Хозяинъ будешь? — спросилъ Кириллъ Семенычъ у человѣка гигантскаго роста, въ розовой рубахѣ, чистившаго кирпичомъ самоваръ.
— Спитъ хозяинъ.
Разбудили хозяина, человѣка на деревянной ногѣ, и порѣшили, — сняли одинъ изъ угловъ „хозяйской“ половины. Въ такомъ же точно углу помѣщался старичокъ, изготовлявшiй вѣшалки изъ проволоки и крючки для одежды. Около печки стояла койка хозяина ночлежки.