Не было у меня другого путик ним.

19 апреля.Мы были на станции слежения: там знают все о полете; там звезды как настоящие, там небо, движущиеся планеты, следы комет... Было трудно. Я опять поняла многое из того, что мне нужно сейчас. С нами был журналист. Глеб.

6 мая.Пора. Мне снятся странные сны. Я знаю, что найду... там, в реке. И сегодня легче, чем вчера. Опять молодое, поющее тело. Пора...

ДВУХСОТОЕ ПОКОЛЕНИЕ

– Несколько дней тревоги, бессонницы, волнений. Я искал Ирину. Все же искал... Несмотря на странную догадку, почти уверенность, что Ирина и Аира... Стоп. Нужны доказательства.

Сердце нет-нет да и напоминало о себе. По утрам я чувствовал легкую щемящую боль.

Поневоле я привык к долгим купаниям. Мне памятно озеро с торфованной темной водой, влажные корни, скреплявшие крутой берег, остров с поваленной ветром елью, сморщенный лик опрокинувшегося солнца.

Иногда яподавался к морю и проводил в воде два-три часа.

Кожа мояпокрывалась кристалликами соли, и мне казалось,

что это должно излечить меня. Но страхи — тень сердечной бо

ли — посещали меня. Я боялся за Ирину, за себя, за друзей,

ловил себя на мысли, что постепенно, но верно забываю ее...

Валентину. Нет, не лицо — слова, голос, оттенки ее кожи, цвет

туфель. v

Как-то я поднялся вверх по течению безымянного ручья. Шел долго-долго. Солнце скатилось к морю, которое вдруг открылось с высоты перевала. Здесь ручей почти иссяк: от него осталась чистая струя, выбившая в камне ванну. Я разделся и шлепнулся

26

в воду. Она обожгла меня, но было приятно. Я окунулся с головой, выскочил на плоский камень, растер кожу ладонями. И опять нырнул в ледяную купель. Потом жадно ловил последние лучи, и мне не хотелось уходить с этого места. Я оделся и присел на поваленное дерево. Распадок, в котором яоставил эль, казался синим. Только самые высокие деревья поднимали зеленые головы, ловившие столбы предзакатного света так же старательно, как и я. Стало легко, ключ был не только кристально чистым, но, пожалуй, целебным.

Солнце расплющилось и скрылось.

Где-то послышались голоса. Выше и чуть в стороне. Там потрескивал костер; подобравшись ближе, на звук, я увидел жаркие угли в каменном очаге, ровное пламя и столб дыма. А поодаль от костра — молодые лица, закопченные, темные от сажи и- золы руки, и паренек с гитарой... Боже мой, что он пел! «Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был — в таинственной земле Мадагаскар!» Киплинг. Подумать только!

Их было шестеро. И они не заметили меня. А я не хотел выходить к ним из зарослей стланика: пусть уж сами по себе, что мне до Киплинга. Конечно, я мог им рассказать о том, что стал любить старые вещи: фарфор со стершимся рисунком, книги в пыльных переплетах, выцветшие сорочки и старомодные галстуки. Возможно, мы нашли бы общий язык.

Я подумал с двухсотом поколении. Шесть-семь тысяч лет назад люди оставили первые памятники культуры, дошедшие до наших дней. Пусть на каждое поколение приходится тридцать с небольшим лет. Тогда и получается эта цифра, очень занятная, — ведь двести поколений не так уж много. Скорее мало. Мы привыкли мыслить астрономическими категориями, а слово «эволюция» ассоциируется чуть ли не с геологическими ммллионолетпими процессами. А тут всего-навсего двойка с дву-мп нулями — можно было бы уместить целую ветвь родословного дерева па одной-единственной странице.

Но я относился скорее к поколению предыдущему, от истоков цивилизации до него сто девяносто девять рождений и смертей. С другой стороны, нас как будто бы ничто не разделяло. Хотел бы я все же понять, чем дышит двухсотое поколение, предоставленное самому себе. Это и удерживало меня от того, чтобы тут же присоединиться к веселой ватаге у костра.

Один из них бродил, собирая сучья, древесную ветошь, серые от дождей коряги. Он прошел в трех шагах от меня, но не заметил... Был он высок и худ. У гитариста круглое, широкое, светлое лицо, тонкий рот, выпуклые глаза, вьющиеся волосы цвета спелого овса. Взгляд серьезный, сосредоточенный, и это долго обманывало меня, я думал, что незатейливые песни — это и есть он сам... Лишь позже я уловил незаметный переход: по нескольку минут он как бы вживался в песню — в мелодию и слова, молчал, думал, сложив руки, сдвинув брови. И вот брал гитару, сжимал ее, и все движения были с этого мгновения сильны, быстры, уверенны, а голос ясен, чист, звучен. И все же это была игра. Но не он сам.

Третий был темноволос, зеленоглаз, с лицом, точенным из светлой бронзы, с тонкими пальцами — они сжимали колени. Они погружались в полусумрак: послезакатный свет, слабел с

27

каждой минутой, и костер тоже угасал. К огню приблизился первый и бросил охапку хвороста на угли. Дым, пламя, свет.

Я увидел трех девушек.

Две из них рассеянно слушали, одна смотрела, как плясали искры над огнем, и думала о своем. Я вгляделся, лицо показалось очень знакомым. Темные раскосые глаза, тюркские скулы тонкие брови вразлет: Силлиэме! Это была она. Воплощение покоя и неподвижности. Только глаза делали ее лицо живым — сейчас они были похожи на прорези в маске. И вдруг порывистое, резкое движение, взмах рукой в такт мелодии, смех, белозубая радость — и я узнал ее окончательно, такой она была на севере, когда я познакомился с^ней.