«-...Я подошел к березе, чистой такой и белой, Нож вонзил беспощадно в ее молодое тело, Жадно напился соком— кровью ее живою, Упал и заснул... Береза шумела над головою.

Мне снились мои потери, мне снились мои печали, И ветви твои, береза, сочувственно трепетали. С ножом в руке я проснулся— короток сон злодея... Голубее могло быть небо, но быть не могло грустнее».

ИЗ БРОНЗОВОЙ ЭПОХИ В КОСМИЧЕСКУЮ

Помню, как робел и даже смущался, когда сказали, что Оль-мин примет меня. Неловкость моя объяснялась просто: я когда-то хотел стать тем, чем был он, но мне это не удалось, как я ни старался.

Правда, у него был институт, но на этот счет я не обманывался: именно Ольмину принадлежат главные результаты. Я довольно хорошо разобрался в сущности его работ. В них было как раз то, что может уместиться в одной незаурядной голове, но никогда не уместится — целиком или по частям — в нескольких. Когда проект зарождался и были рассчитаны первые схемы реакторов, он предложил использовать потоки солнечных корпускул. Они дополняли конус, делали его как бы плотнее. И были тем подручным материалом, который вдруг посчастливилось найти. Оставалось придумать способы их фокусировки, чтобы они "легли в тело конуса, образовали его стенки и' вместе с частицами реакторов и ускорителей стали тем самым волноводом, по которому пошла бы энергия от Солнца к планете.

Из этого возникло целое направление.

Через год схему реактора забраковали: ни одна земная установка не потянула бы такой нагрузки. Ольмин включил в ра-Сочин цикл обратную связь: первые порции солнечной энергии Достигали Земли и вливались в поток обменной камеры. Они вызывали усиление нового, второго по счету, импульса. И этот импульс был во много раз мощнее первого: он как бы впитал в себя и земное и солнечное тепло. Конус очерчивался резче. И потому ливень фотонов был от импульса к импульсу щедрее.

Перспектива открывалась безграничная: это напоминало самофокусировку. Но попробовал бы кто-нибудь до Ольмина намекнуть на самофокусировку солнечных лучей в пустоте. Думаю, Даже фантазирование на эгу тему посчитали бы смешным.

И вот я должен с ним встретиться... Моя жалкая гордость

33

проснулась: теперь-то все эти и многие другие идеи казались простыми. Мне представлялось одно время, что и я смог бы сделать то же "самое... Но я был человеком из другого мира, и мне даже не полагалось как будто заниматься этим. Кто я? Журналист. Репортер, как некогда называли себя отдельные представители нашего ремесла.

...Его статья повинна в происшедшем» Это она обезоружила меня много лет назад, когда я начинал заниматься теорией отражения волн от корпускул. Но я не сказал ему об этом. Словно предчувствовал, что придет время, когда это признание поможет мне. Ольмин вовсе не производил впечатления бесстрастного рафинированного интеллектуала: с виду человек вполне обычный. Только ответы и реплики строже, и не однажды казалось мне, что он не только со мной, но и еще где-то в другом месте. На берегу. В институте. У реактора. У него иногда появлялось такое выражение на лице, точно он собирался сказать что-то важное. Глаза вдруг начинали светиться, я умолкал. И он молчал, думал о своем. Но эту невнимательность он ловко маскировал. Я тоже умею это делать. Вопрос легко запомнить, даже не поняв смысла, а через минуту вернуться к собеседнику оттуда, из своего далека, и ответить, рассказать. И все же он ни разу не сбился: говорил твердо, негромко, уверенно, как будто действительно был все время со мной здесь, в просторном кабинете с не преломляющими свет невидимыми стеклами.

Я успел угадать за его неторопливыми, даже медлительными, жестами странную энергию, почти одухотворенность. И что меня покорило, так это как раз то, что он пытался ее маскировать. Ему было приятно скрывать это от других.

Кое-что он упрощал. Намеренно, как мне показалось. Я шел навстречу его желаниям и поправлял.

Кто скажет, сколько исследовательских станций нужно построить на Венере в будущем году и сколько ракет послать для исследования околозвездного пространства?

Тут он замолчал и улыбнулся чему-то своему.

— А вы знаете?.. — начал я и вдруг выложил все, что успел разузнать об Аире.

Ольмин слушал меня с таким выражением лица, будто и понятия не имел о происшедшем. Но это было не так. И если даже Ирина Стеклова исчезла совершенно неожиданно для него, i он мог подумать об этом что угодно. Кто знает, чего ему это стоило.

Мне вдруг стало неловко. «Не хватает ему как будто других дел. Отрывать его от работы просто бесчеловечно, как ты этого не понимаешь, чудак, — подумал я о себе. — Сама Аира, наверное, не захотела бы, чтобы он знал правду. Его работа нужнее. И ей тоже».

Я замолчал, не пытаясь продолжать этот туманный разговор. И заметил, что он как будто обрадовался моему молчанию...

Ольмин познакомил меня со строительством, с главными объектами, и я постепенно стал смотреть на происходящее его глазами — внимательными, зоркими глазами физика, готового задуматься над кажущейся простотой явлений. Магистральные j

34

теплоотводы на берегу уходили в тоннели и тянулись на многие километры под морским дном — это я хорошо знал, но без него никогда не удалось бы мне так отчетливо представить, что же происходило там, под многометровой толщей воды. И как удавалось наращивать длину этих гигантских удавов, тела которых составлялись из сверхпроводников, а чешуя и скелет — из прочнейших сплавов. Конструкции опускались в тоннели и там соединялись между собой очень простым способом.