Шрифт:
На счету, который Бил открыл на моё имя, лежала кругленькая сумма. Бриллиантовые удавочки – его подарки, которых накопилось немало, тоже оставались со мной.
С документами всё было в порядке.
Одним словом – у меня всё было.
Не было проблем с полицией: дневники Билла – четыре толстых исписанных им тетради, выставляли меня скорее жертвой, чем убийцей.
А ещё у меня не было желания оставаться в этой стерильно-чистой стране.
Ко мне вернулись и строчки – я едва успевала их записывать, и приступы удушья.
С острыми углами, а они тоже не замедлили со своим появлением, я справлялась пока легко – мне вполне хватало денег на приличное вино.
Хватило денег и на билет до Москвы и на то, чтобы снять крохотную квартирку в Сокольниках.
Возвращаться к маме я не думала, хотя мне очень хотелось домой. Вот только, где мой дом и мой мир, я по-прежнему не знала… верилось, что не там, где поселились Гадик со своим Гадёнышем.
Как ни странно, в Москве обо мне ещё помнили, правда, всех почему-то удивлял тот факт, что я выросла. Вероятно, они считали, что я так и останусь восьмилетней девочкой, пишущей странные, совершенно недетские стихи.
В то, что мне исполнилось двадцать, просто отказывались верить.
«Неужели? Та самая Арбина? Не может быть, она же ещё ребёнок…».
Ещё как может быть, дорогие мои, ещё как.
Да, я и есть та самая Лика Арбина, только я выросла! Ах, вам не интересно? Стихи, говорите вы, пишут многие. А вот дети, пишущие взрослые стихи – действительно редкость. Что же, выходит, что я здесь никому не нужна со своим стихами?
Оказалось – нужна. Журналистам и репортёрам. Правда, теперь весь их интерес сводился не к тому, чем я дышу и что я пишу. Им не терпелось узнать, с кем я сплю и с кем просыпаюсь, и сколько раз на дню посылаю соседей «по матушке».
И мама обо мне вспомнила. Узнала из газет, что её ненормальная доченька вернулась – и вспомнила. И в Москву приехала, да не одна, Гадика с Гадёшенькой с собой притащила. Но, слава Б-гу, интерес ко мне у этой милой семейки быстро угас, стоило только им узнать, что богатой вдовой я не стала и, что квартира эта – съёмная, а значит, мне не принадлежит.
– Как же так, девочка моя, – всхлипывала мама, – он же был так богат, твой покойный супруг… почему же ты не заявила о своих правах на наследство, на свою долю? На что же ты будешь жить? Я помочь тебе не могу – у нас ребёнок, ты же знаешь. А ты и не учишься (к тому времени я уже почти бросила ГИТИС) и не работаешь.
И этот твой со-жи-тель, как его, Паша… Ведь он тоже нигде не работает. На что же вы существуете? Ты постоянно пьёшь – мне соседи рассказали. Какие-то люди подозрительные тут толпятся постоянно…
– Тебе-то какое дело? – совершенно искренне удивилась я. – У тебя Гадёшенька есть, вот и расти из него нормального человека.
– Лика… Мне иногда не верится, что ты – моя дочь.
Мать осторожно, чтобы не испачкать светло-серую юбку в широкую складку, присаживается на краешек ободранного и залитого вином кресла.
– Не верится – значит, не верь! Значит, так оно и есть… Я не должна была появляться на свет, по крайней мере – здесь, в вашем ублюдочном мире. Тебе не приходило в голову сделать аборт, а? Сейчас бы никто не страдал, никто никого не стеснялся…
Я по-прежнему называла её матерью, но никаких чувств к ней давно не испытывала, как впрочем, и ко всем людям.
Только одно чувство было мне знакомо – горячая боль в солнечном сплетении… Порой ещё возникало что-то, похожее на обиду.
За что? Почему… Зачем я пришла и живу в этом странном, абсолютно чуждом мне мире? Здесь говорят одно, думают – по-другому, а делают – третье. Здесь полным-полно острых углов, и я постоянно натыкаюсь на них и кричу от боли. Здесь больно быть и жить.
Кто-то слышит мой крик?
Вероятно – да, но всем на меня плевать. И на всех плевать…
Из моего окна – двор.
С некоторых пор острые углы не исчезают при добавлении градусов, наоборот – они растут, становятся огромными и заглатывают меня. Остаётся кусочек ярко-синего неба… уж там-то точно нет острых углов.
Может быть, мой мир там?…
Это легко проверить. Мне всего лишь нужно сделать шаг – один…
Пустой стакан падает с подоконника и, разбиваясь, разлетается на множество мелких осколков. Я иду по ним босиком, не чувствуя боли; для меня сейчас главное – дойти до окна и взобраться на подоконник, а оттуда останется сделать только один шаг…
Чтобы взлететь.
Делаю шаг и… лечу.
Лечу туда, где нет острых углов, боли, приступов удушья, гадиков, гадёшенек и сопливых жирных ангелочков.
Лечу домой.
Шаг пятый
«Дождь, ночь, разбитое окно
И осколки стекла в воздухе
Как листья, не подхваченные ветром
Вдруг – звон…
Точно так же