– Господи, Ликуша, ты ведь уже взрослая девочка, а говоришь такие глупости.

– Я не только говорю глупости, я ещё делаю их – я же ненормальная, мне простительно. Скажи, а как тратились деньги, которые у тебя не переводились, благодаря ненормальной дочери? Легко?

Как тебе ездилось за границу, когда твоя ненормальная дочь получала премии и призы? Каково было ощущать себя матерью феномена, иноплатнетянки… как они меня тогда ещё называли…

– О каких деньгах ты говоришь? Ты – неблагодарное, эгоистичное создание! Тебе постоянно были нужны консультации врачей, лекарства… Да разве ты можешь понять, что я пережила, пока вырастила тебя?

Она ещё что-то кричит, но я уже не слышу её. Меня в этот момент больше интересует содержимое маленького бара в нашем гостиничном номере. Там десятка полтора разных бутылочек с яркими, очень красивыми наклейками, которые мне ни о чём не говорят – из всех спиртных напитков я пробовала только самую обычную русскую водку. Я останавливаю свой выбор на пузатой бутылочке с золотистой наклейкой, в которой плещется янтарная маслянистая жидкость.

– Лика, не пей. У нас консультация на три назначена, а сейчас почти полдень.

– Спокойно, – отмахиваюсь я.

И действительно. К трём часам я не успеваю набраться и выгляжу вполне прилично.

Светило мировой психиатрии Билл Айленд удивлён, поражён и растерян. Он, как и положено профессору – в очках, с аккуратной седой бородкой и чистенькой розовой лысиной. Удивлён он тем, что я вполне сносно отвечаю на его вопросы на английском – Ната меня научила не только выравнивать острые углы при помощи градуса…

Поражён тем, что его пациентка и есть та самая Лика Арбина – маленькая русская, с которой носилась вся страна Советов, по крайней мере – лучшие представители её интеллигенции и культуры.

Это было ужасно давно, когда все ещё любили меня.

А потом случилось непоправимое – девочка выросла и оказалась никому не нужной…

Билл убеждён: таких болезней, как у меня, почти не существует. Я, всё-таки, феномен. Пытаюсь ему объяснить, что не больна, просто – неотсюда, не от мира сего.

Увы… моих знаний английского для этого недостаточно, как и его знаний русского.

Растерян же Билл оттого, что из-под белой короткой юбки в широкую складку выглядывают мои коленки, розовые от коньяка. Лысина Билла тоже розовеет; он постоянно снимает очки и протирает их, а когда надевает вновь, отводит взгляд – совокупность воспитания, звания и должности не позволяет ему так откровенно пялиться на смазливую русскую пациентку.

По его мнению – я серьёзно больна, и мне необходим длительный курс лечения в его клинике. Кроме того, я просто находка для науки, я – тема его будущей научной работы, и заниматься моим лечением он будет сам. Лично.

Улыбка не покидает моё лицо, и мама удивляется:

– Чему ты так радуешься? Ты хоть представляешь себе, сколько это стоит!

– Но он же намекнул тебе, что я тема для научной работы. Работы, которую ждёт нобелевка – не меньше. Следовательно… А вот я не понимаю, почему ты не рада. Ты сможешь вернуться в родной гадюшник; там тебя уже наверняка заждались.

Нет, ну какие же, всё-таки, молодцы эти швейцарцы. Мало того, что у них потрясающе вкусный сыр, так они ещё и бар в гостиничном номере пополняют аккуратно.

– Ликочка, не пей так много. Это же виски.

– Неужели…?

Золотисто-янтарная жидкость растекается блаженством по моим венам, и через пару минут острые углы вытягиваются в прямые, послушные линии… Откуда-то из небытия приходят строчки, но без боли, без горячей волны. Просто приходят – и всё. Я совершенно спокойно записываю их в блокнот…

«…жизнь моя – черновик,

на котором все буквы созвездия,

сочтены наперёд все ненастные дни

жизнь моя – черновик,

все удачи мои – невезения

остаются на нём

как надорванный выстрелом крик…»

…лечение в клинике помогает. Я не знаю, чем они меня колют и кормят, но с некоторых пор меня всё устраивает в окружающем мире. Почти всё…

Билл посвящает мне всё свободное время, как и несвободное, впрочем. Свои наблюдения он записывает в толстенную тетрадь – он не доверяет компьютерам. Он не устаёт повторять, что я – уникальна, и я почти верю в это… и почти верю ему.

Четыре месяца спустя мне наконец-то удаётся ему объяснить, что я не больна, просто я не от мира сего. Он соглашается со мной и при этом делает новые записи в своей тетради. А ещё через месяц я начинаю отсчёт дней. Их осталось совсем мало – всего тридцать. Всё чаще и чаще я задаю себе вопрос: что дальше? Возвращаться в гадюшник? Неожиданно возникший, но вполне ожидаемый острый угол чуть не стал последним углом в моей жизни.

Я напиваюсь так, что меня едва вытаскивают с того света. Из моего мира…?