– Мне кажется, она жива, – прошептала Галка, глядя на кресло.

Она увидела, как далеко-далеко от Москвы, в старом северном городе, в доме на перекрёстке улиц Елизабетес и Тербатас, женщина выронила из рук вязание и прислушалась. Показалось, что хлопнула входная дверь. Она протянула руку, чтобы поднять вязание и увидела, что кожа на руке стала чистой – пятна исчезли…

Птица, недоумевая, уселась на спинку кресла: впервые за много дней, на ладошку хозяйки сесть не получилось. Хозяйка, вытянув перед собой обе руки, всё ещё не веря своим глазам, плакала.

Оглавление

Хирург с лицом Славки Коростылёва лихо снёс верхушку моего черепа и начал ковыряться в мозгах чем-то сверкающим и острым, приговаривая: «Белая лошадь – это не всегда хорошо…» Его манипуляции причиняли мне дикую боль, а сверкающая штуковина издавала какие-то звуки. Кстати… Очень знакомые звуки…

Я проснулся и облегчённо вздохнул – это был всего-навсего обычный кошмарный сон. Хотя, кое-что из этого сна присутствовало наяву: дикая головная боль и странные звуки. Вот чёрт! Да это же телефон!

Попытка дотянуться до трубки немедленно отозвалась новым взрывом боли, и мне пришлось согласиться с мясником-хирургом из ночного кошмара, «Белая лошадь» действительно не всегда хорошо. Вчера мы с моим приятелем Славкой Коростылёвым обмывали его новую машину и пили виски «White Horse». А сегодня эта взбесившаяся кобылица резвилась в моей бедной голове и лихо цокала по черепу подковами.

Я всё-таки дотянулся до трубки, и теперь в мозгах буйствовал целый табун взбесившихся белых лошадей.

– Алло, – прохрипел я в обезумевшую трубку.

– Я так и знала, что ты до сих пор дрыхнешь! Я так и знала!

– Что ты знала, Кузнецова? Что ты вообще можешь знать о распорядке дня одинокого мужчины? Когда ты, наконец, оставишь меня в покое и поймёшь, что мы не в школе, и ты уже больше двадцати лет не староста?!

Лерка Кузнецова или Кузя, была, пожалуй, единственной из моих одноклассников, если не считать Славку, кто поддерживал со мной хоть какую-то связь. Она звонила мне почти каждую субботу и опекала меня так, словно мы продолжали учиться в школе.

– Какой там распорядок, – хмыкнула в трубке Кузя, – нажрался, наверное, вчера как скотина?

– Вот именно, как скотина, Кузя, как лошадь…

Кузнецова рассмеялась. Смех у неё остался прежним, звонким и заразительным, но это, пожалуй, всё, что осталось от нашей старосты Кузи Кузнецовой, да ещё неуёмное желание опекать меня.

– Это, потому что ты пьёшь лошадиными дозами, то бишь, вёдрами! Надо же, а? Лошадь…

– Белая лошадь, Лерка, – уточнил я и содрогнулся от отвращения.

– Ты – балда, Жорик! Ты хоть помнишь, сколько лет в этом году исполняется со дня окончания школы? Четвертачок, Жорж!

Слушая организационный бред Кузнецовой, я встал и попытался добраться до ванной. Из зеркала на меня смотрела опухшая физиономия мужика-мученика, ничего общего не имеющая с Георгием Николаевичем Катвицким, доктором исторических наук, преподавателем истории античности в местном художественном училище.

– Кузя, – прервал я повисшую на уши Кузнецову, – а ты не могла бы позвонить попозже, вечером, а ещё лучше – завтра вечером?

– Только и слышу от тебя: Кузя да Кузя, – обиженно отозвалась Лерка, – а я, между прочим, мать двоих детей, один из которых, между прочим, через месяц женится.

– Кузнецова, мать двоих детей, твою! – рявкнул я. – Имей же ты хоть каплю сострадания, а?!

– На тебе твою каплю, захлебнись, – язвительно прошипела Лерка. – Аня в городе, – и бросила трубку…

Похоже, что табун белоснежных лошадок переместился из головы в сердце.

Аня… Аня Смирнова. Третья парта у окна… Чёрная длинная коса и внимательный взгляд серых огромных глаз.

Школьный театральный кружок… Белое платье Амалии (Шиллера ставили – не кого-нибудь!). Я провожал Аню домой после премьеры и нёс какую-то чушь, а она слушала и улыбалась…

Наблюдая, как в стакане с водой растворялись, шипя, две таблетки аспирина, я продолжал вспоминать.

На выпускном вечере Валерка Крючков, вырядившийся в смокинг, спутал все мои планы. Я ведь хотел признаться Ане в любви… А гад Крючков вился вокруг неё весь вечер, не отходя. А потом они и вовсе исчезли куда-то, и рассвет встречать не пошли с нами.