Стихотворения
вернуться

Гюго Виктор
Шрифт:

6 июня

"Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, "

Рассказ той женщины был краток: «Я бежала, Но дочь заплакала, и крепче я прижала Ее к груди: боюсь — услышат детский крик. У восьмимесячной и голос не велик, И силы, кажется, не больше, чем у мухи… Я поцелуем рот закрыла ей. Но в муке Хрипела девочка, царапала, рвала Мне грудь ручонками, а грудь пуста была. Всю ночь мы мучились. Ей стало тяжелее. Мы сели у ворот, потом ушли в аллею. А в городе — войска, стрельба, куда ни глянь. Смерть мужа моего искала. В эту рань Притихла девочка. Потом совсем охрипла. И занялась заря, и, сударь, все погибло. Я лобик тронула — он холоден как лед. Мне стало все равно, — пускай хоть враг убьет, И выбежала вон из парка как шальная. Бегу из города, куда — сама не знаю. Вокруг прохожие… И на поле пустом, У бедного плетня, под молодым кустом, Могилу вырыла и схоронила дочку, Чтоб хорошо спалось в могиле ангелочку. Кто выкормил дитя, тот и земле предал». Стоявший рядом муж внезапно зарыдал.

"За баррикадами, на улице пустой, "

За баррикадами, на улице пустой, Омытой кровью жертв, и грешной и святой, Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний. «Ты тоже коммунар?» — «Да, сударь, не последний!» — «Что ж! — капитан решил. — Конец для всех — расстрел. Жди, очередь дойдет!» И мальчуган смотрел На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев. Внезапно он сказал, отваги не утратив: «Позвольте матери часы мне отнести!» — «Сбежишь?» — «Нет, возвращусь!» — «Ага, как ни верти, Ты струсил, сорванец! Где дом твой?» — «У фонтана». И возвратиться он поклялся капитану. «Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка!» — Расхохотался взвод над бегством паренька. С хрипеньем гибнущих смешался смех победный. Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный Предстал им, гордости суровой не тая, Сам подошел к стене и крикнул: «Вот и я!» И устыдилась смерть, и был отпущен пленный. Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной, Смешал добро со злом, с героем подлеца, — Что двинуло тебя сражаться до конца? Невинная душа была душой прекрасной. Два шага сделал ты над бездною ужасной: Шаг к матери один и на расстрел — второй. Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой. К ответственности звать тебя никто не вправе. Но утренним лучам, ребяческой забаве, Всей жизни будущей, свободе и весне — Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене. И слава вечная тебя поцеловала. В античной Греции поклонники, бывало, На меди резали героев имена, И прославляли их земные племена. Парижский сорванец, и ты из той породы! И там, где синие под солнцем блещут воды, Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин. И дева юная, свой опустив кувшин И мощных буйволов забыв у водопоя, Смущенно издали следила б за тобою.

Вианден, 27 июня

РАССТРЕЛЯННЫЕ

Во вкусе Тацита и мерзость для Гомера, Подобная «война» полна убийств без меры. В ней победивший — зверь. Я слышу здесь и там Крик: «С недовольными пора покончить нам!» Сегодня расстрелять спешит Филинт Альцеста. Да! Всюду — только смерть. И жалобам нет места. Колосья, что в полях до жатвы пасть должны, — Народ!.. Его ведут к подножию стены. Тому, кто целится, средь пепла и пожарищ Так пленный говорит: «Ну, что ж? Прощай, товарищ!» И женщина: «Мой муж убит — с ним жизнь моя. Он прав иль виноват — не знаю. Знаю я, Что с ним все пополам в несчастье мы делили. Мы общей связаны судьбой. Его убили, — Пускай умру и я. Одна, в тоске своей, Зачем я буду жить? Стреляйте же скорей!» И трупы множатся на каждом перекрестке… Вот двадцать девушек ведут. То всё подростки. Они поют; у них невинный, гордый вид. Толпа в смятении. Прохожий говорит, Дрожа от ужаса: «Куда вас? В чем здесь дело?» И слышит он в ответ: «Уводят для расстрела». Все время катится в казармах мрачный гром; Что ни раскат, то смерть — все чаще, день за днем; И трупы всё растут. Но не слыхать рыданий — Как будто людям смерть уже мила заране, Как будто, навсегда покинуть мир спеша, — Ужасный этот мир! — ликует их душа. Их шаг так тверд, хоть всем стать у стены придется. Вот внук и рядом дед. Старик еще смеется, Дитя с улыбкою кричит: «Огонь, друзья!» В презренье, в смехе их так много слышу я. О, пропасть страшная! О, мудрецу загадка! Им жизнь не дорога. Не так уж, значит, сладко Жилось тому, кто шел спокойно умирать! И это в майский день, когда легко дышать, А людям суждено любить, лить счастья слезы! Всем этим девушкам срывать бы надо розы, Ребенку — тешиться веселою игрой, И таять — старости, как тает снег весной! Должны бы полниться их души, как кошницы, Дыханием цветов, жужжаньем пчел; и птицы Должны б им песни петь в чудесный день весны, Когда сердца любви дыханием полны. В прекрасный этот май, пронизанный лучами, Террор, ты — смерть сама, вдруг вставшая над нами, Слепец, на чьем челе — жестокости печать. О, как бы надо им, дрожа в тоске, кричать, Рыдать, на помощь звать Париж для дел отмщенья, Всю Францию, всех тех, кто полон отвращенья К жестокости врагов, к убийствам впопыхах! Как надо было бы в отчаянье, в слезах Им умолять штыки, и пушки, и снаряды, Цепляться за стены, просить себе пощады, Искать в толпе того, кто б смерть остановил, И в ужасе бежать от этих рвов-могил, Крича: «Нас гибель ждет! На помощь! Где же жалость?» Но нет! Они чужды всему, что с ними сталось, И все идут на смерть, с презреньем, может быть, — Она уж их ничем не может удивить. Им помышлять о ней уже привычно было, И вырыта давно у них в душе могила. «Приди же, смерть, скорей!» Им тяжко жить средь нас. Идут. И чем помочь мы можем им сейчас? И мы обличены. Что ж мы такое сами, Раз с легкостью такой они расстались с нами, Совсем не жалуясь, не плача ни о чем? Нам надо плакать, нам! Им страх был незнаком. Что наша жалость им? Какое заблужденье! Чем помогли мы им, чтоб отвратить мученье? Спасли ли женщин мы? И на груди своей Сумели ли укрыть от ужаса детей? Нашли ль работу им? Читать их научили? Невежество ведет к безумью, к черной силе. Заботу и любовь несчастным дали мы? Могли ли их спасти от голода и тьмы? Вот почему пылал пожар в дворцовом зале. Я говорю за тех, кого вы расстреляли! Свободен я и чужд всех ваших благ земли, И мне ребенка жизнь дороже Тюильри. Они сейчас страшны для вас и умирая — Тем, что уж слез не льют, что их душа живая Смеется вам в лицо, что с гордостью она Сама идет на смерть, презренья к вам полна. Размыслим же! У тех, кто пал под вашей властью, Отчаянья уж нет, — жить не пришлось им в счастье. У всех своя судьба. Пускай живет народ В довольстве, — а не то и вверх гроза пойдет! Научим жизнь любить того, кто знал лишь стоны. Вот равновесие! Порядок неуклонный, Характер мирный, честь, и гордость, и закон — Все есть у бедняка, когда доволен он. Ночь — тайна. Ключ же к ней дает нам звезд сиянье. Проникнем в души! Их раскроет нам страданье. И сфинкс под маскою нам явит облик свой; В нем справа только ночь, а слева — свет дневной. Загадка темная окно нам приоткрыла: В нем грозных бед видна бушующая сила. Подумаем о тех, кто встретит смерть сейчас. Попробуем понять! Да, общество у нас Не может мирно жить, пока есть эти тени, И смех ужасный их — одно из проявлений Того, что вас страшит, и вы должны дрожать Пред тем, кто так легко уходит умирать!

Вианден, 20 июня

ТЕМ, КОГО ПОПИРАЮТ

Я с вами! Мне дано то сумрачное счастье. Все угнетенные и попранные властью Влекут меня. Как брат, тех защищаю я, Кого в дни их торжеств разила мысль моя. Там, где для всех лишь тьма, могу я видеть ясно, Забыть угрозы их, забыть их гнев ужасный, Их ненависть, какой бывал я заклеймен. Мне враг уже не враг, когда несчастен он. Ведь то народ, — пред ним в долгу мы неоплатном, Народ, что перестал быть смирным и приятным, Союз несчастных жен, мужей, детей, отцов! Их труд, права и скорбь я защищать готов. Я защищаю тех, кто слаб, кто заблуждался, Кто без защиты в тьме, гнетущей их, остался И впал в безумие в трагические дни, — По темноте своей жестоки так они. Увы! Мне повторять вам, сытым, надоело, Что опекать народ — прямое ваше дело, Что беднякам Париж отдать бы долю мог, Что в вашей слепоте — их слепоты залог. Скупыми были вы для них опекунами, И в них нашли то зло, что вырастили сами. Взяв за руку, вы их не вывели из тьмы, И правого пути не знают их умы. Вы в лабиринте их оставили скитаться, Для вас в них ужас, но и вас они боятся. Они, кому от вас давно участья нет, Блуждают, а душе, как пища, нужен свет. Все чувства добрые заглушены в них тьмою. Как проблеск им найти за пеленой густою И мрачной, словно лес под пологом ветвей? Где свет? Уж нету сил, а ночь еще темней. Как может мыслить тот, чья жизнь — одно мученье? Кружась в одном кругу, дойдешь до отупенья. За колесом нужды мрачнеет Иксион. Вот почему хочу, отринув ваш закон, Я требовать для всех жилища, хлеба, света… Не черный вандемьер, в дым пушечный одетый, Не ядра летние, не бомбы майских дней Погасят ненависть, излечат боль скорбей. Чтоб разрешить вопрос, помочь родному краю, К народу я иду. С любви я начинаю. И все наладится. Я с вами потому, Что добрым быть хочу наперекор всему. Я говорю: нет! нет! Довольно наказаний! Ты, сердце старое мое, дрожишь заране При виде слез скупых, отчаянья мужей, Убитых скорбью жен и плачущих детей. Когда в беременных вонзают штык солдаты, И руки из земли видны во рвах проклятых, И в плен захваченных подводят к тем же рвам, Не надо говорить: «Я изгнан, жертва сам. Что наши горести пред бездной их мучений? Они прошли весь ад и мук и оскорблений, Они развеяны по ветру, чтобы прах, Как в черной пропасти, рассеялся впотьмах. Где? Разве знает кто? Они к нам тянут руки; Но уж встают из тьмы понтоны — область муки — С их трюмом сумрачным, где огражден больной От бездны лишь бортов дрожащею стеной. Не встанешь во весь рост. Качает в океане. Руками надо есть из общей всем лохани, Гнилую воду пить, стирая жаркий пот, Пока волна тюрьму плавучую несет, А море бьет в борта, и в трюме всё мрачнее Орудия свои вытягивают шеи. Мне этот мрачный ад уже давно знаком. Никто не хочет зла, — а столько зла кругом! О, сколько душ сейчас дрожат в тисках угрозы На море стонущем, под небом, льющим слезы, Перед неведомым, пред страшной крутизной! Быть брошенным сюда с тревогою, с тоской, Песчинкой быть в толпе, от ужаса дрожащей, В тумане и грозе, средь пустоты мертвящей, Средь всех и одному, без помощи, без сил, С сознаньем, что любовь жестокий рок разбил. Где я? Поблекло все, пришло в оцепененье. Все распадается, везде опустошенье. Земля уходит, с ней из глаз и мир исчез. И превращается вдруг вечность в дикий лес. Из боли, праха я. Во всем непостоянство. Нет дела никому здесь до меня. Пространство — И бездна! Где же те, с кем я делил покой? Как страшно чувствовать себя во тьме ночной! Для самого себя я стал лишь сном напрасным. Невинных столько душ под бременем ужасным Обмана гнусного и кары без конца! «Как! — говорят они. — То небо, что сердца Нам грело, отнято? Отчизны нет нам боле? Верните мне мой дом, мое хозяйство, поле, Жену мою, детей! Верните радость дня! Что сделал я, чтоб так вам отшвырнуть меня В жестокий вой стихий и моря пену злую? Кто прав меня лишил на Францию родную?» Как, победители! Не смея заглянуть В провалы общества, во тьму, что душит грудь, Не изучив до дна то зло, где зреют беды, Не пробуя найти рычаг для Архимеда, Ключ, что открыть нам путь в грядущее готов, Как! — после всех боев и тягостных трудов, Порывов мужества, усилий непреклонных, — Вы видите одно решение — понтоны, И, братья старшие, страны ведущий ум, Несчастных узников швырнули в душный трюм? Приказано изгнать навек — кого же? Тайну! Загадку закрепить декрет дан чрезвычайный. Стал на колени сфинкс, смущавший вам умы? Какие ж старики, какие дети мы! То бред, правители! Во имя государства, Чтобы найти от бед и катастроф лекарство, Чтоб нищету избыть, узлы все развязать, Вопросы разрешить — их надобно изгнать? И, возвратясь к себе, кричать: «Ведь мы министры! Порядок водворен». А где-то мечет искры Из туч, нависнувших над морем, небосвод, И средь угрюмых волн Смерть — рулевой — ведет Под адскою зарей не бриг, несущий грузы, А полный трупами разбитый плот «Медузы». Как! Страхи кончены, беда отвращена, Раз тех, кто побежден, уносит прочь волна? Как! Пропасть им открыть для долгого мученья, Виновных, правых в ад столкнуть без сожаленья, Добро и зло смешать и погрузить во тьму, В разверстый океан, сказав: «Конец всему»? Быть черствыми людьми, чей суд немилосердный — Несправедливый суд — работать рад усердно Вплоть до того, что всех сразил бы грозный меч! Чтоб члены исцелить, ужель их все отсечь? Как! Выхода искать в пучине волн суровых И, позабыв о том, что вы — страны основа, Низвергнуть в бездну все: и мысли, и дела, И грусть, которая нам душу облегла, И правду, и людей с отважными сердцами, Жен, выходивших в бой за братьями, мужьями, Детей, сносивших к ним каменья мостовой! Как! Знак давать ветрам, ища лишь в них покой, И бросить все, что мир нам делает несчастным, На дикий произвол метельщикам ужасным? Что вам могу сказать? Неправы вы стократ! Я слышу стоны жертв, их скорбный вижу взгляд, Морскую бездну, страх, кровь, митральезы, ямы — И я проклятье вам в лицо бросаю прямо. О боже, неужель мы только к злу идем? К чему же призывать и молнии и гром На нищих и слепых, на все их заблужденья? Охвачен страхом я. Ведь эта жажда мщенья Отплаты ярость вам в грядущем принесет! Работать лишь для зла и видеть в нем оплот, Кончать, чтоб завтра же отметить вновь начало, По-вашему, умно? Вас глупость обуяла! Прилив. Отлив. Увы, страданье, месть — одно. Гнетомым угнетать в грядущем суждено. Ужели, виноват невинностью, я снова Укрыться принужден в изгнании сурово И одиночеству обречь себя опять? Ужели надо мной дню больше не сиять, Когда рассвета луч на небе показался? Единый друг теперь вам, бедняки, остался, Единый голос мой — чтоб там, где ждет судья, За вас свидетелями стали Ночь и я. Нет права. Нет надежд. Но разве в мире целом Уж нету никого, кто б мог в порыве смелом Протестовать, сказать, кто вверг вас в тьму и ад? Я в этот грозный год товарищ ваш и брат; Хочу — а для меня немало это значит — Быть тем, кто никогда не делал зла и плачет. Я всем поверженным и угнетенным друг, И сам хочу войти я с вами в адский круг. Вас предали вожди. Истории скажу я Об этом. Я не там, где зло царит, ликуя, Я с тем, кто пал в борьбе. Я, одинок, суров, Не знамя — саван ваш поднять за вас готов. Могилой я раскрыт. Пусть ныне вой протяжный Оплаченной хулы и клеветы продажной, Сарказмов бешеных, лжи свыше всяких мер, Той, что от Мопертюи уже терпел Вольтер, Кулак, что некогда изгнал Руссо из Бьенна, И крик, которому дивилась бы гиена, Гнусней, чем свист бича, чем каркал изувер, Когда к могиле путь свой совершил Мольер, Ирония глупцов, стон злобы неизменной, Смесь бешеной слюны и ядовитой пены, Которой плюнули в лицо Христа, и тот Булыжник, что всегда изгнанника добьет, — Ожесточайтесь же! Привет вам, оскорбленья! Пристали вам и брань, и злоба, и глумленья. А вставшим за народ венка прекрасней нет, Что славою сплетен из ваших же клевет!

Вианден, июнь 1871

"Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий, "

У нас действительно было преувеличенное понятие о силе, возможностях, значении национальной гвардии… Бог мой, вы все видели кепи господина Виктора Гюго, способное дать настоящее о ней представление.

(Генерал Трошю в Национальном собрании 14 июля 1871 г.)
Ты, генерал «Прошу!», благочестивый, строгий, Чьим добродетелям бесчисленным — в итоге — Грош ломаный цена; испытанный солдат, Хоть слишком отступать спешащий, говорят; Храбрец из храбрецов с христианином в смеси, Готовый услужить отечеству и мессе, — Как видишь, должное тебе я воздаю. Но нынче, изощрив тупую речь свою, Стремглав ты на меня напал, как на пруссака! Осадною зимой, средь холода и мрака, Я был лишь стариком, кто, стоя в стороне, Лишения делил со всеми наравне; Я в меру сил своих старался быть полезным Фортам, что злобный враг разил дождем железным; Но не был все-таки я горе-генерал, — Я города врагу на милость не сдавал! Глянь, лавр в руках твоих становится крапивой. Ты, что же, нас решил сбить вылазкой ретивой? Считали, не охоч ты ввязываться в бой, — Видать, ошиблись: вздут изрядно я тобой. Ты Марну не дерзал оставить за собою, А на меня идешь атакой лобовою! Чем досадил тебе мой головной убор, Что сделал четкам он твоим наперекор? Как! Недоволен ты? Пять месяцев сносили Мы голод, холод, страх, — был каждый полн усилий Предельных и тебя ни в чем не укорял. Воображай, что ты — великий генерал! Не стану возражать. Но если надо войско Вести в поход иль в бой за славою геройской, Я барабанщика простого предпочту. Манина вспоминай и о Дезе мечту Лелей — и пыл умерь. Париж был агонии Ужасной обречен, затем что в дни крутые Не мужество, а честь утратил ты сполна, И о тебе сказать история должна: «Он Францию лишил свободного размаха, И трижды гордый край, вовек не знавший краха, Тот край, что на ноги поставил Гамбетта, — По милости Трошю, постигла хромота».

Вианден, июнь 1871

СУД НАД РЕВОЛЮЦИЕЙ

Вершат суровый суд прислужники Фемиды Над революцией; неслыханны обиды, Что нанесла она в свирепости своей Сычам и воронам. Служители церквей — Факиры, дервиши, попы, иезуиты — Все вышвырнуты вон, развеяны, разбиты; Вы, судьи, вне себя. И гнев понятен ваш. Отныне навсегда рассеялся мираж: Нет славных королей, есть бледные убийцы; И нет святых отцов, есть папы-кровопийцы; Сорвал с них ураган обмана яркий плащ! О, горе! Стон стоит среди лесов и чащ. Прожорливая ночь оторвана от пира; В агонии хрипят сыны ночного мира! Ужасно! Брезжит свет, и исчезает мрак; Ничтожным червяком становится светляк; И слепнет нетопырь; и слезы льет лисица; И мечется, крича, жестокая куница; Проносится в лесу протяжный волчий вой; Дрожит зверье, во тьме творящее разбой; Рой призраков взлетел: восходит день, блистая; Кружит стервятников испуганная стая; И если не затмить сияния зари, От голода умрут в могилах упыри. Навек исчадий тьмы стряхнет с себя планета… Что ж, грозный трибунал, суди лучи рассвета.

11 ноября 1871

ЦЕРКОВНЫЕ ВИТИИ

Их диатрибами глаголет сам творец. В них все смешалось: поп, разбойник и писец. Рожденный в дворницкой, их слог пропитан желчью. Под масками святых встречаешь морду волчью. Все их молебствия поддерживает меч, И пуля подтвердит, что благостна их речь. Их плоть, увы, слаба, — не в святости их сила. Они поносят все. Как брызги от кропила, Летит лишь брань из уст, суливших благодать. Они помощника хотели б смерти дать. Ругают палача лентяем, лежебокой. Они готовы кровь разлить рекой широкой. Их бесят новшества, им жаль былых времен. Где Бем? Где Лафемас? Где мрачный Трестальон? Где почитатели Христа и папской власти, Чьей бандой Колиньи разорван был на части? Нет, революция наделала нам бед! Так Карла на престол, взамен ружья — мушкет, А Монтревель пускай хранит покой владыки! Где вы, носильщики из авиньонской клики, Что Брюна теплый труп вдоль Роны волокли? Где трона мясники, меч церкви, соль земли, С которыми Бавиль пытал повстанцев пленных, Любимцы Боссюэ, потевшие в Севеннах? Конечно, пушки есть, но времена не те, И склонен буржуа к опасной доброте. Вид крови вынудил задуматься кретина, Разжалобилась вдруг двуногая скотина: Он Галифе хулит, откушав свой обед! Ох, как бы нужен был нам президент д'Оппед! О, где Лобардемон? Меж радугою мира И саблей сходство есть; таков порядок мира. При всех наркотиках, не обнажив клинка, Не выйдет общество вовек из тупика. И лишь одна теперь незыблема основа: Чтоб самому спастись, отправь под нож другого. Бандит поэтом стал. Продажный виршеплет, Он убивает, льстит, кусает, лает, врет. Он императора лакей, приспешник папы, Он ищет всюду жертв и шлет их смерти в лапы. О, подлые ханжи! Они исподтишка В Рошфора целили, в могучего стрелка, Чьи стрелы помогли свалить колосс имперский. Флуренса вырыв прах, шакал пирует мерзкий! Что им покой гробов, и вдовий плач, и стон? Им голубей чернить да обелять ворон, Дающим кланяться, просящих гнать с порога, В потомке предку мстить, в народе ранить бога, В мужьях позорить жен, а в сыновьях — отцов, И силой мнить своей бесстыдство подлецов!