Высокий рост, довольно стройная фигура, хорошо поддающееся гриму лицо и удовлетворительная дикция в соединении с неплохой актерской техникой делали из него (в руках хороших руководителей) отличного исполнителя басовых партий вплоть до прекрасного воплощения партии Закса, проводившейся им с величавым мудрым спокойствием и благородством. Он безусловно импонировал в Борисе, хотя ему и не хватало трагедийного порыва; он трогал в Кочубее, хотя безусловно недобирал, так сказать, в искренности переживания; он показывал какие-то зачатки комического дара в Мефистофеле и доне Базилио. В то же время в Гремине он напоминал не важного генерала, «бойца с седою головой», а длинноногого армейского поручика.

<Стр. 646>

У него было немало типических недостатков провинциального артиста. Никакое количество репетиций не могло его отучить от боязливой оглядки на дирижерскую палочку, хотя по степени природной музыкальности своей он должен был и вовсе без нее обходиться. Временами он даже начинал дирижировать всем корпусом.

Будучи украшением многих спектаклей, Мозжухин в то же время был, по существу, единственным актером, не сливавшимся с театром духовно. Все годы он требовал признания его не первым среди равных, а первым над первыми. Став благодаря выступлениям в многочисленных благотворительных концертах довольно популярным в городе, он совершенно искренне возомнил себя преемником славы Шаляпина и потребовал для своего имени на афишах красную строку. Ему в этом, конечно, отказали, так как для этого у него на самом деле не было никаких оснований, и он ушел из театра. Тут-то и сказалось, что сам по себе он ничего сделать не мог. Его не только не пригласили ни в один из императорских театров, но и гастроли его по провинции не имели необходимого для ранга гастролера резонанса. В ТМД же его сменил бас Мельник, не уступавший ему в общих достоинствах и намного превосходивший его голосом.

Уехав за границу, Мозжухин пытался и там конкурировать с мировыми знаменитостями и даже добился выступления в парижской Комической опере —в роли Дон-Кихота. Но печать за эту попытку с негодными средствами совершенно, как говорится, его «изничтожила».

Нужно отдать справедливость Мозжухину: он с большим трудолюбием и отнюдь не малыми успехами работал над камерной литературой. И здесь сказывались присущие ему качества: тщательность отделки и, как правильно отмечала печать, рассудочность, доминировавшая над искренностью переживания.

Концертный репертуар его был широк и разнообразен, и вряд ли я согрешу против истины, если скажу, что количеством камерных произведений, исполнявшихся им впервые, он превосходил чуть ли не всех специально камерных исполнителей. Поэтому именно он по праву возглавил Общество камерной музыки в первые годы его существования (в начале 20-х гг.).

Со второго сезона в труппе начал выступать бас Анатолий Николаевич Садомов. У него был голос мягкого и

<Стр. 647>

благородного звучания: красивый тембр, ровное, спокойное звукоизвлечение, умение филировать — короче, прекрасный аппарат. Но с одним большим дефектом: этот голос по дороге со сцены в зал терял половину своей силы. Во время занятий в репетиционных классах этот голос казался большим, громовым, на сцене он оглушал близко стоявшего партнера, но добрая половина звука тут же и оставалась. Какая-то неправильная артикуляция как будто прикрывала звук пеленой, через которую ему было трудно прорваться.

Тяжелодум и заика, Садомов охотно и любовно работал над указаниями дирижеров и режиссеров. Последние умело использовали его длинную фигуру, довольно долго остававшуюся худой, малую подвижность, и в результате Садомов часто давал отличный образ. Философ Коллинэ в «Богеме», например, оставлял цельное впечатление. Очень благородно Садохмов пел Пимена.

С годами его голос стал развиваться, как будто сместился с насиженного места, звук стал металличнее, как бы ближе к зубам. Скоро он стал хорошо нестись даже в Большом театре. Медленно, но неуклонно развивались и сценические способности Садомова. Увидев его в 1933 году на сцене филиала Большого театра в комической роли Симона (в опере Вольфа-Феррари «Четыре грубияна»), я был поражен и звучанием его голоса, и отличным фальцетом, а главное, отсутствием скованности сценических движений. Актерски он составлял прекрасный дуэт с многоопытным А. С. Пироговым. Промежуток в четырнадцать лет, прошедший между нашими встречами, для него не пропал даром. Человек каких-то заторможенных восприятий и воплощений, он доказал, что терпение и труд действительно все перетрут.

С двумя оперными сезонами за плечами, двумя идеально выутюженными костюмами в чемодане и двумя рублями в кармане приехал в ТМД Павел Максимович Журавленко (1887—1948). Точный пробор чуть правее середины головы, черные слегка напомаженные и ниспадающие набок прядями волосы, полный жадного любопытства взгляд... Изящный, среднего роста, хорошо скроенный человек с громким говором и рокочущим хохотом — таким предстал перед нами Журавленко летом 1912 года. Лет тридцать он своего молодого облика нисколько не менял.

<Стр. 648>

Уроженец Украины, Журавленко не успел получить должного образования, но он очень умело учился, главным образом на производстве, в театре.

Он впитывал в себя не только то, что ему говорили руководители Музыкальной драмы, а затем обоих ленинградских академических театров, где он провел почти всю свою певческую жизнь. Он умел присматриваться к жизненным явлениям глазами актера, умел слушать более развитых людей ушами скромного и любознательного человека.