Какие холодные, безразличные люди в театре, думаю я, выйдя на улицу. К кому бы я ни пришел с просьбой, меня бы, во всяком случае, выслушали. А здесь?.. Здесь даже сесть не предложили... Вдруг в Петербурге, куда я собираюсь ехать на дебют, скажут то же самое? В одном театре заявят, что баритона не нужно, в другом мое лицо не понравится... Как было бы хорошо, если бы выслушали и сказали что-нибудь определенное: ну, не готов, мол... или — у вас плохо поставлен голос... или — поезжайте в поездку, попрактикуйтесь, а затем приходите в большой театр...

И сразу передо мной возникли бесконечные столбцы газет, в которых так много писалось о быте и экономике театра: и о крайне нервной обстановке в работе, и о вечной спешке к премьере, и о многочисленных скользких дорожках, опасных для новичка... О вечной неуверенности артиста в завтрашнем дне: то антрепренер не располагает капиталами и объявляет себя банкротом, то он неудачно составил труппу, перегрузил людьми и бросает ее на произвол судьбы, обязательно увозя с собой выручку за последний спектакль...

<Стр. 117>

Вспомнились и афиши, на которых крупным шрифтом напечатано: «Среди билетов первых пяти рядов один выигрывает золотые часы лучшей швейцарской марки». Или: «Среди билетов последних десяти рядов один выигрывает корову и один — шесть гнутых венских стульев».

Я вспомнил грусть, с которой одна уважаемая певица в моем присутствии рассказывала подруге:

— Откуда же быть у меня деньгам? Судите сами. По договору мне следует четыреста рублей в месяц, но пятьдесят рублей антрепренер удерживает за билеты, которые он даром раздает моим поклонникам, чтобы они мне аплодировали. Я сколько раз уверяла его, что это мне не нужно, но он утверждает, что все так делают. Семьдесят пять рублей плачу режиссеру за устройство этого и следующего ангажемента в поездку на лето... да и за то, чтобы в нелюбимых партиях не занимал... Акулы, Верочка, акулы... —почти простонала певица, и на глазах у нее выступили слезы.

А этика? В одном месте артисты передрались, в другом происходит товарищеский суд из-за каких-то интриг, из-за подсиживания... А то какой-то артист с громким именем подписал договоры в два города на один и тот же сезон, взял в обоих случаях авансы и поехал служить в третье место. Он обездолил не только антрепренеров, но и товарищей.

Это первое столкновение с театром, с будущим местом применения моих сил, поставило передо мной вопрос о коренной ломке моей жизни.

Приехав в Киев, я поделился с Медведевым своими сомнениями. Он меня долго не перебивал, потом побарабанил пальцами по столу и с обычным своим жестом — поглаживая левой рукой из-за уха вдоль по щеке, — со своей доброй, но всегда чуть иронической улыбкой сказал:

— Все, что вы говорите, совершенно справедливо. Но именно по всем этим причинам вам нужно поскорее поступить в театр. Сцена вас научит артистизму, сцена вас научит бороться.

Час спустя я на службе стал отпрашиваться в отпуск. Меня начали просить отложить поездку хоть на месяц.

— Нет,— уже волнуясь, ответил я,— разрешите тогда сейчас оставить службу.

<Стр. 118>

— А если вас в Питере ни в какой Театр не возьмут?

— Что ж, поеду в Москву в Театральное общество или в Бюро Рассохиной и подпишу в Саратов, в Пермь— куда возьмут.

В то время еще не были забыты стихи одного актера, оставленные им на столе перед самоубийством (лет за десять или более до нашей беседы), плохие стихи, но характерные:

Но как же мне все надоело!

Зачем... куда... и для чего

Таскать изношенное тело?

Опять блуждать?.. А для чего?

Для мук, для пьянства... для разврата?

Для сожаленья о былом?

Нет, к жизни нет уж мне возврата!

Мой патрон, собиратель всяких театральных реликвий, с чувством продекламировал мне отрывок и на словах «для сожаленья о былом» многозначительно погрозил пальцем. Я был явно глух и молчал. Тогда он обозленно воскликнул:

— Безумный человек, одержимый, больной!

Последнее было верно. Впервые в жизни я серьезно заболел. Название болезни было — театр.

Ни о чем, кроме сцены, я уже не мог думать. Даже при чисто деловых встречах я неожиданно для себя забывал о существе вопроса и рассматривал его под углом зрения... моих сценических интересов.

Характерный в этом смысле эпизод произошел в Одессе, куда я выехал в связи с одним делом, касавшимся крупного завода кокосового масла.

Заводчик-старообрядец, маленький, сухонький человек, пощипывая бородку, разговаривал так медленно, тягуче и тихо, что то и дело приходилось наклонять ухо к столу, за которым он сидел, и вслушиваться в его слова...

Вдруг вбежал бухгалтер и, трясущимися руками подавая телеграмму, еле выдавил из себя:

— К-к-комета!..

Заводчик медленно взял из его рук телеграмму, так же медленно прочел ее и поднял глаза на бухгалтера. Тот был бледен и крайне расстроен, у заводчика же в углах губ появилась еле уловимая усмешка. Он медленно выдвинул ящик письменного стола, достал одну за другой