— Теперь «Не предавай».

Я спел и с ужасом услышал за своей спиной реплику царя: «Скажи мне, кто ты, кто ты?»

Как я ни был огорошен случившимся, я понял, что произошло нечто немыслимое, постыдное, непоправимое... Надо было на что-нибудь решиться... и я решился.

Снова стряхнув насевшую на меня Кузу — Аиду, я уверенно взял ноту ре на слове «отец» и пошел с ней вдоль рампы, тщательно изучая обстановку. Игнорируя дирижера и задерживая фермату ровно столько времени, сколько мне нужно было, я только тогда встал на «полагающееся» мне место, когда сообразил, где на сцене правая и левая сторона, что не надо верить в состав спевки, что Аида способна меня искалечить и от нее следует держаться подальше и что от дирижера надо будет бежать по крайней мере в другой город...

О том, что в спектакле роль Аиды будет исполнять не Тимашева, а Куза, что дирижирует не Шток, а В. И. Зеленый, никто не счел нужным меня предупредить: какая, мол, разница... Все это я про себя расценил как интригу и держался настороженно. Дальше все шло хорошо. Все сделали вид, что ничего особенного не случилось, что все это пустяки.

— Не то еще бывает, — успокаивающе заметил М. С. Циммерман.

После этого случая он принял надо мной шефство. Это значило, что меня занимали в самых «видных» спектаклях, то есть не только в спектаклях с «дамами из общества», но и с гастролерами, дабы познакомить со мной петербургскую печать. Это значило, что мне, хотя и не без исключения, стали давать одну, а то и две спевки на новую партию и не только рассказывать о мизансценах, но иной раз и репетировать их со мной. Вообще-то

<Стр. 226>

все сводилось к показу переходов, но однажды расположение Циммермана дошло до того, что он подробно мне объяснил даже, как следует «себя подать», то есть как надо сложить руки и выйти с ферматой на рампу, если она делается на полном звуке, и как держать себя, если фермата требует филировки. В результате подобных уроков я начал «играть». В роли тореадора, например, я с таким азартом швырнул в одну сторону кубок, в другую треуголку, в третью плащ, что сидевший в зале Б. стал побаиваться, как бы я — того и гляди — не снял еще фигаро или кушак...

В последующих спектаклях «Аиды» я развел такую «французскую», как тогда говорили, то есть ложноклассическую игру, что один из рецензентов, расхвалив меня за пение, призывал режиссера хоть немного унять мои страсти... По иронии судьбы этим режиссером был тот самый Циммерман, который мне их «раскрывал».

Но самым тяжелым испытанием для начинающего артиста являлись «экспромты».

Однажды в концерте, данном после спектакля, я спел арию Галицкого из «Князя Игоря» с речитативом. На следующее утро Циммерман вызывает меня в театр и, «делая мне карьеру», заявляет:

— Сегодня идет «Игорь» с Долиной, все билеты проданы. Будет вся пресса и долинская публика, — сами знаете, какая. Но заболели басы — некому петь Галицкого. Вот вам хороший случай показать себя.

— Позвольте, кроме арии, я не знаю ни одной строчки, — отвечаю я.

— У вас впереди целый день, успеете выучить.

Пытаюсь возражать.

— Как! Исаченко за полдня выучил Синодала, а вам на Галицкого дают почти день!—слышу я в ответ.

Я спорю, угрожаю развалом спектакля, но наготове стоят концертмейстер и молодой дирижер, которые вступают в разговор.

— Три-четыре часа занятий, и вы будете знать партию назубок, — заявляют они.

— Но ведь я за три часа останусь без голоса, — возмущаюсь я.

Мне отвечают смехом. Нет, не я буду репетировать, а они с Циммерманом. Я же буду время от времени только пробовать.

<Стр. 227>

Учили мы партию следующим образом. То, что не являлось сольными фразами, например квартет из первой картины, было исключено. Мои строчки были переданы хористу, который вечером их, кстати сказать, замешкавшись, так и не успел спеть. Сольные фразы все трое — режиссер, дирижер и концертмейстер — пели по очереди раз пять, а я слушал, не глядя в клавир. Затем я пел в течение часа — частично по клавиру, частично под суфлера. Потом начали все сначала. К двум часам я почти знал партию, и меня отпустили домой.

Но... на всякого мудреца довольно простоты! Ария осталась непроверенной. Я ее пел на четыре, а дирижер пошел на два. А когда на пятом такте мы оба в одну и ту же секунду пришли друг другу на помощь, — я пошел на два, а он на четыре... Остальное сошло благополучно, если не считать того, что в сцене с Ярославной дирижировал, собственно, не дирижер, а я: он подводил аккорд и смиренно ждал, пока я соблаговолю вступить...

Но к этому спектаклю у меня уже был «опыт», я не впервые выручал дирекцию.

Недель за шесть до этого случая, то есть тогда, когда мой сценический стаж измерялся всего лишь двумя месяцами, меня в один из воскресных дней рано утром вызвали в театр. На вечер были назначены «Паяцы», в которых я должен был петь партию Сильвио, незадолго до того уже спетую. Но заболели все исполнители Тонио, и мне предлагалось спеть именно Тонио — на Сильвио «кто-нибудь найдется». Мало ли ходит молодых людей просить дебюта? Однако, кроме «Пролога», я из партии Тонио ничего не знал.

— Сколько раз вы слышали «Паяцев»?—спрашивает Циммерман.