У Феликса Михайловича я испытал совсем неизведанное ощущение. Блестящий пианист и дирижер, Блуменфельд с первых же аккордов как бы набросил на меня очень мягкий, но в то же время чрезвычайно тесный хомут. Властная, покоряющая сила ритма, какие-то совсем не фортепьянные, а оркестровые тембры, огромная мужественность удара при на редкость мягком туше и, повторяю, властность и еще раз властность.

Спев шесть арий, я почувствовал усталость, но наслаждение петь с Блуменфельдом было так велико, что я не выказал никаких признаков утомления, а только перешел с арий на романсы.

— Ах, вот,—с чувством удовлетворения произнес Блуменфельд. Он чуть-чуть «приспустил вожжи», я почувствовал некоторую свободу и кое-где стал пользоваться рубато. Он мне не мешал, но при каждой моей вольности подымал на меня глаза.

Когда я кончил петь, Феликс Михайлович медленно переложил слева направо все мои ноты и после паузы сказал:

— Напрасно вы уехали из провинции. Там вам бы дали много работы, а у нас... у нас молодежь маринуют. Но если вы уж приехали, вам прямой смысл поступить в Народный дом.

<Стр. 213>

Присев к столу, он написал лестную рекомендацию, адресовав ее руководителю Товарищества оперных артистов под управлением М. Ф. Кирикова и М. С. Циммермана. Созвонившись с Давыдовым, он предложил мне сходить к нему и заручиться его подписью на той же «бумаге». И все это без малейшей просьбы с моей стороны. Таковы были эти люди!

5

Вечером того же дня я был в Народном доме у М. С. Циммермана. Он меня внимательно выслушал, но заявил, что неизвестно, как сложится сезон после первого мая, сохранится ли товарищество, или будет антреприза. О баритоне, в частности, не может быть и речи: в таковом нет надобности. Никакие просьбы снизойти к человеку, который приехал специально для пробы в столицу, не произвели впечатления.

Обескураженный, я вернулся к Б. со своим горестным рассказом. Выслушав меня, он сказал:

— Я был почти уверен, что именно так и случится. Но вам надо изучать театральную среду, где не всякий сыр катается в масле... Это вам полезно, а вообще-то они кретины, не волнуйтесь, все образуется.

Сняв телефонную трубку, он вызвал Циммермана и сказал ему дословно:

— Это я, Гриша, здравствуйте. У вас недавно был баритончик такой... Из Киева. Что?

Последовала пауза. И затем:

— Вы пижон, Михаил Сергеевич, только могила вас исправит. — Опять пауза. — Вообще, может быть, и не нужно, но он нужен. — Пауза. — Вот это дело. Хорошо, в одиннадцать.

На следующее утро в одиннадцать часов М. С. Циммерман встретил меня, что называется, с распростертыми объятиями.

— Ну что же вы сразу не сказали, что вас Гриша знает? К рекомендательным письмам больших людей мы относимся с недоверием: у них добрые сердца, им неудобно отказывать... А Гриша — это совсем другое дело.

Пока мы с аккомпаниатором раскладывали ноты, до моего слуха донеслось брюзжание дирижера В. Б. Штока.

<Стр. 214>

— Никто их не сеет, а они растут как грибы... Только время напрасно теряем...

Собеседники утвердительно кивали головами. Я уже знал, что в труппе слабые баритоны, что на лето предстоит приглашение баритонов-гастролеров А. М. Брагина, И. В. Тартакова и других, и понимал беспокойство людей, работающих на марках. С экономикой всяких товариществ я был хорошо знаком по прессе. Никакой досады реплики дирижера у меня не вызвали: появление «лишнего рта», сверхштатной единицы не могло быть воспринято с удовольствием.

Однако, как только я спел две арии, тот же Шток подошел ко мне с протянутой рукой и, взяв под локоть, повел в режиссерскую. Через минуту туда же пришел Циммерман и, никого больше не впуская, запер дверь.

В. Б. Шток похвалил меня и спросил, сколько партий я знаю. Узнав, что всего две, он сразу переменил свое отношение. Когда же я сказал, что не хотел бы стать членом товарищества, а настаиваю на твердом окладе, Шток резко повернулся и вышел.

— Этот молодой человек далеко пойдет, — кричал он, стоя у открытой двери. — Мы будем получать тридцать копеек на марку, а ему плати сто пятьдесят рублей в месяц! И это при двух партиях... Или вы его, Михаил Сергеевич, возьмете на свое содержание?

— И возьму, — ответил Циммерман и, отстранив Штока от двери, запер ее.

— Сто рублей, пожалуй, я вам дам. Больше не могу. Мне за вас выделят в лучшем случае двести марок, то есть рублей шестьдесят-семьдесят в месяц, летом у нас больше не бывает. Зимой я на вас немножко отыграюсь.

Я отказался. Тогда он доверил мне свой секрет.

Первого мая истекает срок договора товарищества с администрацией Народного дома. Циммерман рассчитывает получить единоличную антрепризу. Труппа будет обновлена, будут новые дирижеры, и мне положительно есть смысл согласиться.