На следующий день при посредничестве тогдашнего управляющего петербургской конторой Театрального общества К. К. Витарского я подписал договор с окладом в сто двадцать пять рублей за двенадцать спектаклей в месяц. Аванс должен быть прислан к 15 апреля в Киев. Приехать в Петербург я обязан 21 апреля, жалованье

<Стр. 215>

начисляется с 1 мая, контракт вступает в силу без дебютов.

Радостный, ликующий вернулся я в Киев, но дни шли, а аванс не приходил. Я послал Циммерману телеграмму — ответа не последовало. Послал вторую, результат тот же. Но я уважал взятое обязательство и 21 апреля прибыл в Петербург.

Через час я был в Народном доме. Циммермана не оказалось: по нездоровью он сидел дома. Я поехал к нему. Он встретил меня в халате, опираясь на палку, — небритый, осунувшийся, всклокоченный.

— Зачем вы приехали? Я же вам аванса не послал, на телеграммы не ответил... Что я еще должен был сделать, чтобы вы не приезжали?

Оказалось, что ему антрепризы не дали и даже не позволили переформировать труппу. Меня же в труппу и на марки не берут: баритон не нужен.

— Позвольте, — робко спрашиваю я, — а договор?

— Клочок бумаги... — смеется Циммерман. —Неустойка? У меня и так все описано за долги. Да и не к лицу начинающему артисту судиться, не советую...

Разговор был неприятный, и я его в точности передал Б. Его супруга пришла в неистовство и взяла на себя улаживание дела.

— Я им дам такой бой, который им и не снился! — сказала она подбоченясь.

Назавтра «Лиза» приехала из Народного дома и, повалившись на стул в передней, сказала:

— Они получили... За все годы былого антрепренерства, за все мои и чужие слезы... за хамство... за гнусность... Короче: вы поете два дебютных спектакля — партии Демона и Амонасро.

— Когда оркестровая репетиция?—спросил я. И с удивлением услышал в ответ, что никакой оркестровой репетиции мне давать не собираются.

— Я в «Кармен» дебютировала без репетиции, это вам не «Демон», — сказала «Лиза».

Но петь без оркестровой репетиции я не рисковал, особенно при такой атмосфере, и я ее добился.

Репетиция продолжалась около двадцати минут и превратилась в сплошное издевательство. Мне с исполнительницей партии Ангела дали спеть только первый дуэт, а затем дирижер раскрывал клавир на следующем

<Стр. 216>

номере, проигрывал первые пять-десять тактов и отыскивал следующий.

Я был возмущен. Значит, все, что мне говорили про антрепренеров, про интриги, верно? Вот она, интрига... Трудные места не репетируются — авось именно в них я и споткнусь... Отстаивать свои права я не должен: с этого не начинают молодые артисты... Требовать неустойку я не могу: контракт — только клочок бумаги... Однако выхода нет.... Пусть меня не примут, но я должен себя проверить на столичной публике!

6

Наконец наступил день моего дебюта. У меня не было не только своих костюмов, но не было и обуви на высоких каблуках для увеличения роста, не было даже своего грима. Меня ни один человек не предупредил, что все это нужно иметь свое собственное.

«Ячество» не в чести у советских людей, но мемуарист бывает вынужден для характеристики описываемой им эпохи нередко оперировать наиболее типичными случаями из собственной практики. И не только потому, что это помогает не затрагивать чужих репутаций, но потому главным образом, что он мемуарист, а не беллетрист. Беллетристу привычно передавать чужие переживания, ему и книги в руки. Мемуаристу же превращаться в беллетриста, возможно, и не стоит. Зато свои собственные переживания он хорошо осознал и может о них по совести рассказать. Пусть же читатель простит автора, если в дальнейшем, описывая театральные нравы и быт, а вместе с тем и некоторые особенности профессии оперного артиста, он будет описывать их не вообще, а пропуская через призму личных переживаний.

Мальчик-парикмахер сделал из меня чучело, костюм Демона был сильно разорван и не очень аккуратно зашит. Про мизансцены мне Циммерман рассказывал в то время, когда Шток проверял, знаю ли я партию, и кое-что «добавлял» после описанной оркестровой «репетиции»...

Наконец я на скале. Хор поет «Пролог». Возле меня во мгле вырисовываются очертания какой-то худощавой фигуры в черкеске и громадных размеров папахе. Что-

<Стр. 217>

нибудь разглядеть я не в состоянии: перед самым выходом из уборной я дотронулся до глаза и неосторожно втер в него грим.

— Ты, брат, не волнуйся, насыпь им, этим! — шепчет неизвестный, и из его уст вылетает стая ругательных слов. — Покажи им! — И опять то же самое. — Ну, «Проклятый мир!» Вступай же! — И ругательства повторяются уже по моему адресу. Что это? «Фигура» явно копирует Шаляпина.

Из-за «Фигуры» и ее лексикона я, оказывается, зазевался. Хор давно кончен, аккорд моего вступления давно отзвучал. Дирижер укоризненно качает головой, а из всех кулис суфлируют: «Проклятый мир!»

У меня перехватывает горло. Но недаром я девять месяцев впевался в Демона до первого дебюта и в течение последующего года к нему не раз возвращался.