удобней не быть, а казаться,

скрывая себя до поры,

когда, усмехнувшись неловко,

не взгляды, вбирая, а тьму,

рискнёшь полететь без страховки,

доверясь себе самому.

* * *

Над морем склоняются звёзды,

пытаясь в себя заглянуть.

А воздух…

Зачем этот воздух –

живая плебейская муть?

Зачем эта дрожь и мерцанье?

Но дышит упрямая плоть.

Зерцало к устам мирозданья

с надеждой подносит Господь.

Музыка даруется свыше,

строка обретает размер,

когда ты способен услышать

хрустальное пение сфер.

Вибрирует жизни основа

и краски поют на холсте,

и всё это – слово. А слово

не может звучать в пустоте.

* * *

Время течёт с ускорением в тех местах,

где населенье плотней, чем ядро сверхновой,

то есть, спрессовано городом не на страх,

а на совесть и к взрыву вполне готово.

Время - еле движется в деревнях –

как облака, как ветер среди дерев,

неторопливо, враскачку,

ходикам вторя,

к гирькам чугунным притянуто.

Не ускорить,

не подтянуть.

Звучит себе нараспев.

Шепчет песком сквозь пальцы,

водой сквозь сеть,

всхлипнув, уходит,

смеркается, остывает…

Не разделяет почву на жизнь и смерть,

ибо корней и всходов уже не знает.

Дерево, камень, птица, вода, цветок,

небо (на тропосферу и стратосферу

не разделённое) и безымянный Бог.

Только таким его можно принять на веру.

* * *

Всё устоится, устаканится,

на самом донышке останется

вино, не для похмельной пагубы,

а лишь для поминанья на губы.

Всё худо-бедно образуется,

обтешется,

пообломается,

уляжется

и зарифмуется.

Или хотя бы попытается.

<