Шрифт:
– Как вы изменились!
– А хто вы?
– А что, не узнаёте? Я портрет отца.
Он долго смотрел.
– Да ето же вы, Данила Терентьевич! По твоему отцу узнал.
– А сколько же вам лет, дядя Сидор Фёдорович?
– Да уже восемьдесят шесть.
– Но у вас хороша память.
– Да уже не то, стал всё забывать. Данила Терентьевич, я слыхал, что вы в России.
– Да, дядя Сидор Фёдорович.
– Ну и как вам, нравится там?
– Да слава Богу. Да кому не понравится матушка Россия?
– И надолго приехал?
– Завтра уже уезжаю.
– А что так, погостил бы.
– Некогды, я приехал по делам, ребяты расскажут.
– Ну хорошо, пошли молиться.
Да, у них интересно, вся молодёжь красиво поют, думаю: а хто же их научил? Вечером за столом спрашиваю Павла Сидоровича:
– А хто вас научил крюковому пению?
– Да с России приезжал профессор-поморец [356] и всех научил.
– Да, молодсы. Ты посмотри, вся молодёжь красиво поёт.
356
Учитель, исп. profesor, порт. professor. В конце 1990-х гг. по приглашению старообрядцев в общине работал Евгений Григорьев – головщик Рижской Гребенщиковской (поморской) общины, преподаватель пения Рижского старообрядческого училища, автор известного пособия по знаменному пению.
– Да слава Богу.
Павлова жена Агафья Васильевна спрашивает:
– Как Марфа здоровьям?
– Да слава Богу, хорошо.
– Я пошлю ей посылочкю, повезёшь?
– Ну что, давай.
Утром отмолились. Чудно, Самойла Сидорович самый младший, и наставником. Но ему не боле тридцать пять лет – ну что, молодес! Жена у него однофамильса, Андрияна Тимофеевича Иванова, он её взял в США, ето двоюродна сестра Тимофею Снегиреву, что в Аргентине. Мы собрались в Масапе, Агафья передаёт большой поклон Марфе: как ни говори, двоюродны сёстры. Самолёт был уже заправленной, и мы втроём вылетели: Лизар Сидорович, Павел Сидорович и я.
Мы к обеду уже были в Масапе, нас встретил Килин Софроний Васильевич. Приехали домой, у них были гости: Бодунов Лука Созонович, сын Федот Васильевич, сам дядя Василий Савельевич Килин, тётка Февронья. Дядя Василий поглядыват на меня с недоверием, Февронья также. Павел Сидорович и Лизар Сидорович объяснили, что я приехал по важным деле, и рассказали. Тётка Февронья стала всяко-разно обличать Россию. Да, оне были в России два раза, в 1990-х годах, но ето жутко было слушать. Ета женчина капрызна, я могу её назвать царь-баба. Их посадить с тёщай на одне весы – не знаю, хто перетянет. Павел с Лизаром не стали слушать ети песни и собрались съездить к Рыжковым, Софроний их повёз.
– Ну что, Данила Терентьевич, с нами?
– Да нет, наверно.
Хотя и неохота было оставаться, но у меня миссия – что поделаешь, приходится терпеть. Оне уехали, я остался. Народ стал подходить боле и боле, стали спрашивать, я стал рассказывать. Тётка Февронья не вытерпела и сказала мне:
– Знам мы вас, с какой вы целью ездите, июда и предатель.
Я промолчал, народ стал спрашивать дальше, я стал рассказывать, она что-то спросила, я ответил:
– Зачем спрашивать у июде? – Она не вытерпела, ушла в комнату, я говорю остальным: – Как ты можешь сказать таки слова, сама ничего не знаешь. Я не приехал никого агитировать, а просто рассказать, у каждого голова на месте, сам пускай думает. Лично я доволен на Россию, но не знаю, достойны ли мы, чтобы помогла нам Россия. Программа для старообрядсов хороша, но я вижу, что мы лебедь, рак да щука, а воз всегда будет на месте. Я думаю, нам всем надо задуматься очень глубоко и подумать о нашим потомстве. Наши дети уже не хочут говорить по-русски, а что будет после двадцать – тридцать лет, хто-то об етим подумал? В России, чичас не знаю, но вдальнейше будет хорошо, вы сами ето знаете. Поетому зачем обличать Россию? Хто-то казнил старообрядсов, но не все же виноваты, ето было, но всё уже прошло, тех людей и в живых уже нету.
Килин Василий Савельевич стал и ушёл в комнату, через маленькя приходют с Февроньяй, но Февронья уже совсем другая, стала ласково обходиться и тоже стала спрашивать. Спросила:
– Ты, Данила, поди, голодной?
– Да нет, всё хорошо, мы хорошо покушали, прежде чем вылететь суда.
Но она не послушала, ушла в кухню, через час сам Василий Савельевич приглашает пообедать. Я не соглашался, говорил, что сытой, но оне обои настояли, чтобы пообедал. Я сял за стол, стал кушать, Василий предложил бражки, я сказал, что не пью.
– Когда собираешься уезжать?
– Жду вашего Софрона, и уже поеду в Боливию.
– Что ты, погости!
– Нет, некогды, много делов, а запасу время мало.
Я пообедал, поблагодарил и вышел. Народу всё боле и боле, даже Кузнецов Павел Гаврилович и то приехал. Ето великий иконописец, я не знаю, он отстанет, нет от Андрея Врублёва. У меня есть одна икона его искусства, думаю, спрошу, может, есть ишо какая-нибудь икона. У нас с нём всегда отношение было хорошее. Я спросил у него:
– Павел Гаврилович, поди, есть кака-нибудь икона, написанна на продажу?
– Нет, Данила Терентьевич, нету.
Я знал, у него добиться икону – ето очень трудно, очень много у него заказу с разных стран, и плотют очень хорошо. Я ему говорю:
– Как жалко!
Он подумал и говорит:
– Когда уезжашь?
– Да чичас, жду Софрона.
– Слушай, мне тебя жалко. У меня есть написанна икона Богородицы Утоли Печаль, ето заказ, но у меня ишо время есть, я ишо успею написать. Хошь, продам?