– У меня даже пистолета не отобрали, когда я на прием к Генриху попал. Представляешь? Я сижу рядом с ним, болтаю про фронт, а у меня с собой пистолет.

– И что?

– А скажи мне, Иван, с вашим Сталиным такой номер прошел бы? – Таубе повернулся спиной к кострищу и, не дожидаясь ответа, пошел к морю.

– Сволочь, – только и смог сказать Малышев.

– Ты подожди, – усмехнулся Ставров, – он тебе еще про Гейдриха рассказывать будет, как тот, раненный террористами, гнал их несколько кварталов по улице. И про то, как Гейдрих, здоровенная шишка у фрицев, летал на самолете бортстрелком. На Восточном фронте.

– Брешет? – осторожно спросил Малышев.

– А если нет – это что-то меняет?

– Не знаю… Нет, наверное. – Малышев вздохнул. – С вами тут с ума сойти можно. В каком году, говоришь, Советский Союз развалился?

– В девяносто первом, а что? Только имей в виду, я этого уже не видел, меня Орлов выдернул из восемьдесят девятого. У Чалого спросишь, он – свидетель.

– Я свидетель, а что случилось! – прозвучало над головой у Малышева. – Совсем службу завалили, салабоны? Ни часовых, ни дозоров…

Малышев вскочил на ноги.

Чалый стоял под деревом, уперев руки в бока и пристально, с недобрым прищуром рассматривая членов группы.

– Лупить вас некому, – провозгласил Чалый. – Вот я вас всех!..

– Кокосового молока хочешь? – спокойно спросил Ставров. – Как дела?

– Нормально, – сказал Чалый, хлопнул Малышева по плечу и сел на песок. – Как я устал… Словно целый день бегал по пересеченной местности… И ведь-таки бегал. Бегал-бегал, потом две воронки, попал на Базу, думал, отдохну… Но тут явился господин Орлов, и мы с ним вместе…

– Так он здесь? – спохватился Малышев.

– А то! Вон, с чокнутым американцем наперегонки плавает.

Старший сержант из-под руки глянул на бухту – и вправду плавали двое.

– Чалый, ты мне сигареты принес? – спросил Ставров.

– А мы тут тела нашли, – Малышев снова посмотрел в сторону бухты. Он понимал, что нужно доложить, но вытаскивать командира из воды…

– Какие тела?

– Там, в пещерке, – махнул рукой Малышев.

– А… – протянул Чалый. – Те тела…

Чалый достал из нагрудного кармана гимнастерки пачку сигарет и бросил ее Ставрову.

– Так ты знаешь? – оживился Малышев.

– Знаю, мне Орлов говорил, – Чалый стащил со спины вещмешок и лег на спину. – Ой, хорошо-то как!

– Так что там за покойники? – спросил старший сержант.

– Спать буду, – объявил Чалый. – Я старый и нездоровый. И усталый. По тревоге – не будить, при пожаре – выносить первым.

Чалый закрыл глаза и на вопросы Малышева больше не реагировал. Пришлось ждать Орлова.

Когда он вылез из воды, вытерся и подошел к лагерю, Малышев сразу после приветствия доложил о найденных в количестве нескольких штук телах.

– Вольно, – скомандовал Орлов. – Расслабься. Это местные жители. Обитают на соседнем острове в тридцати восьми километрах отсюда. У них есть обычай – группа молодежи приплывает на этот остров и живет здесь три месяца. Потом сюда приплывают взрослые мужчины из их племени, происходит что-то вроде битвы, после чего мальчишки считаются взрослыми.

Орлов опустился на песок, взял флягу и долго пил из нее воду.

– И что с мальчишками случилось? – спросил Малышев. – Они же мертвые. Выходит, что-то с ними случилось?

– Я с ними случился, – сказал Орлов. – Взял и случился. Вопросы есть?

Глава 5

6 августа 1942 года, Москва

Домов нервничал.

Евгений Афанасьевич буквально физически ощущал, как колотится у Скользкого Димы сердце, как пульсирует кровь в висках, как холодеют руки… Домов несколько раз вытирал ладони о галифе, промакивал белоснежным платком лоб, хотя в машине было не жарко, а ветер, врывавшийся в приоткрытое окно, был свеж и резок.

Психует, болезный, подумал Евгений Афанасьевич. С чего бы это? Папку – ту самую, с компроматом – держит на коленях, даже в портфель прятать не стал. Можно было бы спросить, куда именно едет машина, но…

Зачем? Чуть ли не впервые в жизни комиссару не хотелось строить предположений, выяснять детали, даже если они касались его самого.

Тем более что они касались его самого.

Домов искоса глянул на комиссара, поежился, словно за шиворот ему попало что-то колючее.

Нет, он не просто нервничает, он банально трусит. Он испуган, чего на памяти Корелина не было никогда. Дмитрия Елисеевича Домова можно было обвинять в чем угодно, но только не в трусости. И в глупости, кстати, его тоже подозревать не стоило.