– Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила.
– Если бы ты знал, как мне страшно...

* * *

Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: "ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача".

Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.

Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.

Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...". И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.

Реальная, она казалась мне холодной, даже руки ее, всегда теплые и нежные, отдавали льдом. Эти руки гладили меня по голове, вызывая новое чувство, похожее на злость, мне хотелось схватить и выкрутить их, причинить боль хрупким пальцам, заставить Хилю завопить и отшатнуться... И в то же время меня отчаянно тянуло к ней, я просто жаждал любых ее прикосновений, будто она могла одним этим меня накормить, снять какое-то мучительное напряжение, убрать страх и растерянность.

– Что с тобой?
– спросила она, когда я поймал ее ладонь и с силой прижал к своей щеке.
– Тебе плохо?

– Не разговаривай со мной, как мать, - я не узнал свой тон и неприятно поразился ему.

Хиля удивленно уставилась на меня:

– Так... Дальше что?

– Извини. Зиманский говорит, это у меня нервное.

– Странно, - она неуверенно отняла руку и села рядом.
– Ну ладно... Слушай, где ты взял этого художника? Вся комната в цветах, красота такая, не опишешь!..
– лицо ее расплылось в улыбке.
– Я зашла и стою, глазами хлопаю... Ласку с собой принесла, запустила в комнату, а она тоже стоит и озирается. Животное, а понимает! Прививки ей, кстати, сделали...

– Хиля, - я почти не слышал, о чем она говорит, - тебе плохо одной, без меня? Ты скучаешь по мне?

Она перестала улыбаться:

– Эрик, тебя тут не залечили? Ты непонятно себя ведешь. Раньше такого не было. Я как будто... опасность от тебя чувствую.

– Ты хочешь ребенка?
– я улыбнулся, предвкушая, как она обрадуется и скажет "конечно".

– Пока, наверное, нет, - Хиля пожала одним плечом.
– Да и квартира не позволяет... Можно, конечно, жить у моих... но тогда зачем и художник, и все прочее?

Я растерялся. Ответ "нет" просто не приходил мне в голову, и я не знал, как реагировать. Хиля подождала, скажу ли я что-нибудь, потом неуверенно заговорила:

– Ты знаешь, я сейчас и не думаю о детях... Твоя квартира... то есть, квартира твоих родителей... туда скоро въезжают новые жильцы, управдом заходил, поторапливал... Ты не против, если я сама перевезу вещи? А ты приедешь из больницы прямо домой.

– Да, - я закрыл глаза. Злое беспокойство куда-то улетучилось, я вновь был прежним.
– Перевози.

– Дома красиво!
– заспешила Хиля.
– Зиманский помог с мебелью, у нас теперь отличный мягкий диван, и стол тоже хороший... все свое, новое. Тебе понравится.

– Да, да, ладно. Только забери все письма, фотографии - вообще все, что в том шкафу в спальне. И два чемодана из кладовой. Мы для них найдем место, главное, забери...
– я почувствовал горечь и сглотнул, словно это был вкус, а не эмоция.

– Все уже у моих, - кивнула Хиля.
– Я же понимаю. Одежда, книги, пластинки - я все давно перетащила. Ты знаешь - мои даже пальцем не тронут без разрешения.

Я чуть успокоился:

– И чемоданы?

– Обязательно.

Мне захотелось обнять ее, и я протянул руки, но Хиля вдруг погрозила пальцем:

– Э-э, давай пока без этого, ладно? Что-то с тобой происходит... я не понимаю, ты ведь всегда был таким спокойным.

– Я не был мужчиной.

– А теперь?

– Не знаю - теперь... Кстати, перевези к нам самолет.

Прошло дня три или четыре, и сереньким моросящим утром, когда поздний рассвет показал во всей красе пожелтевший, побитый осенью, как сединой, но все равно величественный город, я вышел, опираясь на руку своей жены, из больничных ворот. Машина нас не встречала - вместе с "отцом" я потерял эту привилегию. Общество устроено справедливо: хочешь иметь удобства, заслужи их и тогда уж пользуйся на здоровье.