Сам город уже умер, но мало кто ощущает, что ходит по телу мертвеца, живет в этом теле и даже любит его, будто оно еще живо. Мы восхищаемся его красотой, не замечая, что это - красота тления. И дома наши, и асфальт, по которому вечером бродят парочки в обнимку - все это лишь панцирь огромной мертвой черепахи.

Впрочем, его-то смерть обратима, в отличие от нашей. Исчезнем мы, и через некоторое время все вернется на круги своя, зазеленеет поле, вырастут деревья, придет откуда-то дикие животные и станут резвиться на руинах наших жилищ. А сейчас так: или мы, или он. Иначе не выйдет.

Встряхнув головой, я засмеялся и услышал свой смех, как посторонний звук. Маленькая квартирка была пуста и даже не похожа на человеческое жилье - так, лишь норка, куда можно забиться, чтобы побыть одному. Но одиночество теперь меня пугало, я хотел чего угодно, только не одиночества.

И вдруг - словно всего остального было мало - внутри резануло: письмо! Я вскочил, схватил с гвоздя, вбитого в косяк, свою осеннюю куртку, сунул руку в карман и похолодел: конверта со сложенным вчетверо листком там не было.

Дорога до дома, наполовину на автобусе, наполовину бегом, заняла час. Я влетел на верхний этаж, не чувствуя, как дышу и двигаюсь, заполненный до краев лишь ужасом от того, что я сделал. Какое я имел право? Что стало теперь с моим настоящим отцом?..

Хиля вышла мне навстречу и уставилась изумленно на мои испачканные краской руки и горящие глаза:

– Что случилось?

На секунду мне показалось: она все знает, и именно она нашла письмо и отдала его моей матери. Но иллюзия тут же рассеялась.

– Извини, Хиля...
– я уже остывал и успокаивался. В конце концов, даже если конверт я просто потерял, можно сказать все словами.
– Знаешь, Зиманский приходил, туда, на новую квартиру. Наговорил мне какой-то чепухи, про полеты в космос, про гормоны какие-то...

– А-а, - моя жена досадливо махнула рукой, - космос! Он глупый, не понимает: даже если это вправду так, что с того? Много будешь знать, скоро состаришься.

– Он тебе надоел?
– я выдавил из себя улыбку.

– Пока не надоел, но он рассказал мне уже все, что можно, а больше у него за душой ничего нет. Только зависть и ненависть, никакой доброты.

Я замер:

– Почему ты так считаешь?

– Знаешь, Эрик, он живет между нами и другим местом - тем, откуда показывают кино. Понятия не имею, где оно. Будем считать, в другой стране, за Полярным кругом, за полюсом... в космосе! Неважно. Просто он ни здесь, ни там - не дома. Ему везде плохо, одиноко, он везде один, понимаешь? Он ненавидит нас за то, что у нас есть дом, а у него нет. И он нам страшно завидует. Ему хочется с нами дружить, но дело-то в том, что дружить он уже разучился!
– Хиля подошла и нежно, чуточку по-матерински обняла меня.
– Я люблю тебя, Эрик. Ты хороший, славный человек. А он не понимает: чтобы быть счастливым, мало быть умным. Пойдем, я тебя покормлю. Пойдем?
– ее ладошка скользнула по моей щеке.
– Не думай ты о нем. Сейчас пообедаем и поедем на новую квартиру. Я знаю, где купить обои - мне девчонки в Тресте сказали...

Под ее уютную воркотню я уселся за стол на кухне, прислонившись спиной к стене, и смотрел, как она готовит. Потом передо мной оказался обед, и призрак хрупкого старика, гуляющего с внучкой по телу давно умершей черепахи, окончательно выветрился.

Крупная картошка, залитая растопленным сливочным маслом и посыпанная резаным укропом, дымилась и благоухала. Две толстые сардельки лежали румяными свинками на отдельной тарелке, в одной из них торчала моя любимая вилка с ручкой из пожелтевшей кости. В чашке еще крутилась, замедляя вращение, густая жидкость с запахом шоколада. Краснел аккуратный помидор, а белый хлеб Хиля нарезала квадратиками и сложила в пирамидку. Это было очень красиво и очень по-домашнему, и я представил, закрыв глаза, наше будущее, доброе, светлое, без всяких натяжек счастливое. Представил ясноглазого ребенка (а вдруг "тестостерон" поможет?), похожего на Хилю, неважно, мальчика или девочку, но лучше все-таки девочку... и как все вместе мы будем обедать в выходной день и болтать о всяких пустяках...

Наверное, это была последняя совсем невинная мечта в моей жизни - во всяком случае, я не помню, чтобы будущее еще хоть раз рисовалось мне в солнечном свете.

Мои родители разбились на машине по пути из клуба: у шофера вдруг стало плохо с сердцем, и он резко вывернул руль вправо, словно надеясь уехать от своей внезапной боли, избежать столкновения с ней. Автомобиль врезался на полном ходу в угол старого дома, расколотив витрину булочной, отскочил, как мячик, и перевернулся. "Папа" умер на месте, а мама - в больнице, через сутки: у нее нашли перелом основания черепа. Шофер же по иронии судьбы остался почти невредим - так, синяки, порезы.

Я забыл тот день, милосердная память не сохранила его для меня ни целиком, ни по частям. Не знаю, что я делал, о чем говорил с Хилей, с другими, какие пришлось подписывать бумаги, кто был рядом. Ничего не осталось, и к счастью, потому что это избавило меня от повторной боли - в воспоминаниях.

Я заболел - на этот раз по-настоящему тяжело. Несколько раз я приходил в себя в голубой, сплошь кафельной больничной палате, потом снова проваливался. Мне делали какие-то процедуры, уколы, ставили капельницы, но я не запомнил ни одного лица, ни одного слова.