Его просто не было, и все тут. И Олимпиада даже представить себе не могла, что произошло бы, если бы мать узнала.

Лучше было бы или хуже?…

Наверное, лучше, потому что она не стала бы мечтать о счастливой жизни с любимым в уютной стране Германии, и перестала бы добиваться встречи с ним, и ходить по инстанциям, и «портить свое будущее», возможно, осталась бы в сборной и, может быть, вернулась бы после рождения дочери в большой спорт!

Возможно, возможно…

Или хуже, потому что она очень его любила, и его смерть подкосила бы ее окончательно.

Или лучше, потому что пусть уж смерть, чем та жизнь, которой мать жила!

— Мама, я тебе поесть привезла. Вот и… вот.

Мужик за столом, закуривший следующую папиросу, сказал все тем же глубоким и низким голосом:

— От молодец, дочка! От поесть нам сейчас и надо, ох надо!

И сгреб со стола ее пакеты.

— Мама, — сказала Олимпиада, стараясь не обращать на мужика внимания, — смотри, какое все вкусное!

Мужик уже хищно, как собака в помойке, копался в ее пакетах, и она сдерживалась изо всех сил, чтобы не вырвать их у него из рук, не закричать, не надавать по испитой, наглой морде, не вытолкать его взашей сию же минуту!

— Станислав, — сказала мать, — Станислав, отдайте жратву обратно! Мы не графья, мы и своего похаваем!

Она повернулась обратно к плите и снова загрохотала своими кастрюлями. Жидкий и бедный пучок волос, который она закалывала до сих пор, возмущенно и жалко подрагивал.

— Мам, — пробормотала Олимпиада, потому что совершенно не знала, о чем говорить, — а у нас соседа убили, дядю Гошу Племянникова, помнишь его?

— Зачем мне всякую шваль помнить? — спросила мать тут же.

— Ну, вечная память, — пробормотал мужик, пошарил под столом и вытащил непочатую бутылку. — А что, девчонки! — громко и радостно возопил он и щелкнул по бутылке желтым кривым ногтем, под которым слоем лежала черная грязь. — А ну-ка за упокой души раба божьего, как его?…

— Сказано, сегодня больше не пью, Станислав! — рявкнула мать. — А раз сказано, значит, не пью!

Она пошатнулась, и Олимпиада поддержала ее под локоть. Мать вырвала руку.

— А что мамаша моя сумасшедшая? — спросила она пронзительно и засмеялась таким смехом, каким смеялись артистки в кино в семидесятые годы. — Все срамит меня, все позорит? Вот какая мать у меня, — добавила она, оборотясь к Станиславу, — у других матери за детей горой стоят, а моя только меня позорит, только срамит! И то ей не так, и это не эдак! Я ей говорю — еще попомнишь ты доченьку свою и как ты ей всю жизнь изломала! Еще попомнишь!

— Мама, бабушка давно умерла. Ты что, забыла?

— А что это я должна забывать? Я что, ненормальная?! Это вы все считаете, что я урод! Врачей по моему следу пускаете, как собак! Станислав, слышите, врачей! А я понормальней многих буду! Так ей и передай.

— Кому, мама?

— Матери моей, умнице-разумнице, которая меня из дому выгнала и знать не желает!

— Бабушка давно умерла, мама!

Тут мать вдруг схватилась за голову, сильно нагнулась и стала биться о плиту:

— А я-то что же не умерла?! Когда же я-то умру?! Господи, да за что мне все это?! Да сколько это будет продолжаться?! Боже мой, боже мой, говорят, ты милосерден, да что ж ты допускаешь, чтобы так человека расплющило и раздавило!..

Станислав, сдиравший пробку с водочной бутылки, на секунду замер, посмотрел уважительно и икнул.

Олимпиада изо всех старалась не заплакать.

— Мамочка, — жалобно пролепетала она, когда мать перестала биться. — Я тебе поесть привезла. Ты… поешь. Там вкусное. Ты любишь.

И она кинулась к своим пакетам и стала доставать свертки и банки и швырять их на стол, и даже Станислав прибрал подальше свою бутылку, так отчаянно она швыряла:

— Вот колбаса докторская, сыр, хлеб, шпроты, мама! Хочешь, я тебе открою? И на бутерброд положу! И давай выгоним их всех, мам! Пусть они идут себе, а мы поедим! Давай, а?!

— Ничего мне уже не надо, дочка, — сказала мать и улыбнулась Олимпиаде. — Ты езжай. Езжай. Чего уж теперь.

— Ку-уда?! — весело взревел Станислав. — А покойника помянуть? За упокой души, так сказать, тяпнуть?! Никуда не пущу, пока не тяпнешь!

Олимпиада исподлобья посмотрела на него. Мать, опершись на обе руки, не поворачивалась от плиты, и одна сальная прядь, похожая на серый крысиный хвост, вывалилась из пучка.

Олимпиада взяла бутылку за горлышко и по очереди, один за одним отлепила от нее пальцы Станислава. Размахнулась и вышвырнула ее в окно.

Повернулась и вышла.

— Господи-и, — протянула Люсинда и взяла на гитаре широкий аккорд, очень и очень печальный, — я теперь, когда на лестницу выхожу, все по сторонам смотрю. Жду, как бы еще откудова покойник не вывалился!

Олимпиада быстро готовила салат из крабов — много-много крабов, горстка рису, яйцо и майонез. Она готовила этот салат очень редко, только когда нуждалась в срочном утешении.

Люсинда тоже сказала, что она нуждается в утешении, и поэтому вот, видишь? И показала Олимпиаде гитару, которую до этого прятала за спиной. Лицо у нее было совершенно счастливое.